Старый наемник не сошел со своего господского престола и вволю испил этого зловонного вина…
И все-таки просчитался детина! Смертельно опозорить возможно было лишь вольную душу. Только ее ранит унижение! А он, старый невольник, забывший путь на отчину, уж и не помнил, что сотворил в последний раз, сообразуясь с разумом и сердцем. Не стыд испытал Свенальд, не срам, а лишь обиду и гнев. Глядя на птиц в клетках, он мрачно шевелил бровями – насмешкой заплатил детина! А под стенами Искоростеня четверть дружины его пала… Но и обида – не беда, и четверть войска – не велика потеря. Тот, кто нанял его рассорить Русь, за все воздаст. Иное дело, малолетний князь уж больно хитромудр и мыслит не по-русски. Намедни лобызал, теперь посмеялся, а что измыслит час спустя? До него в Руси князья были честнее. Коль лобызали, то всерьез, а ежели смеялись – вволю. Этот же юный стервятник далеко видит и клюв имеет вострый, потому стремится не мертвечину клевать, а пищу с горячей кровью. Хоть и дерзка мать его орлица, но супротив сына – голубь непорочный…
Кто же научил его летать? Кто оперил младенца? Так мыслил воевода, по княжьей воле принимая дань-обиду. Когда ж сорной птицей забили все клетки, а ее все несли и несли, древляне вконец осмелели и кричали со стен:
– Свенальдушко! Не мало ли получил? Ежели нужда есть – еще возьми. Сего добра избыток.
И детина дразнил его, не ведая, какие мысли в голове воеводы.
Доволен ли, Свенальд? Добрую ли честь тебе оказали? Вижу, богато взял, на всю дружину. Не забудь с сыном своим поделиться! Он тоже верно служит Руси! И с витязями своими поделись. Нам с матерью полагается по доле, да прощаем, возьми все себе. За преданность жертва!
Свенальд разлепил каменные уста:
Не по заслугам мне ныне с древлян брать. Возьми себе сполна и матери дай.
А ты щедрый, воевода! – одобрил Святослав. Поклон тебе… Казна истощилась, упадок в государстве. Коль ты сказал слово – мы с матерью возьмем. Но как же ты прокормишься с дружиной? Или есть кому вас кормить?
Старый наемник вскинул глаза: улыбался детина и смотрел вприщур. Все ведал! Все тайные замыслы раскрыл и торжествовал теперь, льстя лукавым словом Знать, не утешился одной насмешкой, след казни ждать более суровой…
Я прокормлюсь, – меж тем заверил воевода. – Мне любо посмотреть, как ты с матерью поделишься этой данью. Не обидишь ли ее.
Дешна рассмеялся и обернулся ко княгине:
Какую часть от дани возьмешь ты, матушка? Она отмахнулась, не желая лишать забавы безумца:
Нисколько не возьму. Тебе все принадлежит, бери, да пойдем домой.
– Это мне по нраву! – возликовал Святослав. – Если дань моя, что хочу, то с ней и сделаю. А хочу я немедля изжарить ее и, жареной верну древлянам. Пусть уж пируют всласть! А обо мне слава пойдет, что не корыстный я и щедрый. Так славы жажду!
Княгиня терпеливо ожидала, когда натешится детина и запросится домой – занималась вечерняя заря…
И тут позрела не утеху, не блажь бездумную, а изощренный ум, расчет коварный! Одеревенела, и конь под нею врос в землю…
Сыновьи отроки к птицам навязали куделек, запалили их и отпускали на волю с огнем. Что голуби, что воробьи, всяк ко гнезду спешил и, залетев за городскую стену, забивался под свои застрехи. В единый миг весь город вспыхнул и объялся неукротимым пламенем. Горели терема и крепостные стены, лачуги, лавки, клуни и амбары: куда бы ни пал взор – повсюду полыхал великий пожар, и треск огня сливался с воплями самонадеянных древлян.
Этот же огонь нещадный опалил княгиню и возбудил в ней страсть великой печали. Она опустилась на землю и на коленях, с мольбой поползла к сыну.
– Что сотворил ты? Кто научил тебя зловеществу?
Тщетно было вопрошать, Детина молча взирал на огонь и прикрывал глаза. Торжествовал! Вот шлем златоверхий сорвал с головы и наземь бросил, ибо раскалился от пожара. Здесь увидела княгиня – нет в ухе детины серьги! Знак Рода – светоносный Знак, – данный волхвом Валдаем от рождения, мог быть утрачен лишь вместе с головой…
– Где знак твой? – тихо спросила она, задавливая крик. – Ты обронил его? Или снял?
Услышал детина, но, зачарованный огнем, лишь отмахнулся:
– Безделица!.. Ты на древлян позри! Эко корежит их!
– Скажи, где Знак Рода?
– Полно, матушка, я подарил его… Позри же, мать! Должно, твой муж Игорь, взирая на огонь, радуется и восхваляет месть!
– Кого ты одарил серьгой? – княгиня вцепилась в потные волосы сына и встряхнула его голову. – Очнись, неразумный! Кому пожертвовал Знак свой?
– Мне без нужды, , а чародею утеха! – засмеялся детина. – Не золотом взял с меня – г – безделица приглянулась.
Она повисла на волосах его, трясла, драла и молила:
– Отними подарок! Верни Знак! Меч отдай! Меня отдай!.. А Знак верни себе!
– Мне больно, матушка, – пожаловался Святослав. – Не тереби волосы. Да стоит ли серьга того, чтобы сына казнить? Отпусти меня!
– О, горе мне! Ты рок свой чародею отдал! Кто ты теперь? В чем твой путь? Мне б очи выколоть!.. Ты же теперь слепец беспутный и безродный!
Детина вдруг разгневался, оторвал мать от волос своих и ровно тряпицу бросил на землю.
– Довольно терзать меня! Я волен над роком своим! Поди прочь!
Княгиня зажала руками уста свои и замерла на земле, словно забитая соколом птица.
Ибо с уст ее чуть не слетело слово, которого только и ждала вездесущая Креслава! Мысль проклятия своего материнского рока уж билась в голове и доставала сердце…
Не отрывая ладоней от уст, она медленно встала и побрела к коню своему. И то, что зрела окрест себя: леденило душу, и крик проклятия готов был сорваться и сотрясти пространство. Огонь заворожил всю русь, наемники присмирели, даже Свенальд поднял завесу бровей, и потускневшие очи его, видавшие огня, тут возгорелись. Лишь Святослав плясал возле огня, крича и ликуя, изрыгал огонь! И чудилось матери, огненный этот крик сжигает небо, и нет от него спасения.
И чтобы не крикнуть самой, княгиня встала на колени и забила свой рот землей…
Старый наемник возвратился от пепелищ Искоростеня в Киев, но не залег в своих хоромах, чтобы бражничать, как всегда бывало, да считать свое имение. Миновав двор свой, он отправился к Почайне, где было торжище и стояли корабли из разных стран. В разводьях соли на лице, в ржавых от дождей и пропыленных доспехах, с седой гривой нечесаных волос варяг этот более напоминал не витязя – изгоя.
Скрипя кольчугой и костями, Свенальд бродил среди заморских гостей и слушал разноязыкий говор, вглядывался в лица и тянул ноздрями чужестранный воздух, несомый с кораблей. Слух его оставался нем, чужие слова были незнакомы и вызывали чувств не более, чем вороний гам. Свой родной язык он не помнил, поскольку отроком еще был полонен вместе с отцом и продан в рабство на ромейские галеры. А речь рабов была срамна, убога и неказиста, однако обладала силой портить природный язык, как ложка дегтя портит бочку меда. Не минуло и трех лет, а длиннолицый раб успел забыть, кто он, чья кровь бежит по жилам и из каких земель произошел. Если уж попал под жернова неволи, не будучи зрелым мужем, вряд ли что спасет душу – скорее перемелет ее, в прах изотрет, в муку, а рабская жизнь в единый час испечет не хлебный каравай, но пресную лепешку. Кто рабства не изведал, тот может сказать: “Все можно превозмочь, была бы только вера”. Кто же вкусил этого хлеба, кто мечен был каленым железом, до смерти получает печать невольника.
И потому Свенальд никогда не снимал железного шлема, абы не показывать лба своего, однако же всякий невольник – будь он греком, персом или иудеем – в один миг признавал в нем бывшего раба.
Ставший безродным, бессловесным и безымянным в неволе, он вдругорядь был захвачен в плен, на сей раз славянским народом русь. И тут ровно еще раз родился, ибо не ведали рабства русские, и всякий человек, полоненный на войне, по прошествии срока становился вольным.
Единственное, что запомнил и сохранил Свенальд – это запах родины. Ни рабство с восьми лет, ни вековая служба в русских землях не выветрили запаха земли, неведомой и судной. В той стороне, где он на свет явился, витал сосновый дух, а вместе с ним пахло горючим камнем и овчарней. Не помнил ни отца, ни мать, но не забыл монету золотую с головою князя. И чей-то голос говорил ему:
