Да знала б ты, княгиня мудрая, в чем был исток той смуты, когда на Русь призвали варяжей править, когда твой тезоимец Олег пришел вкупе с Руриком и братьями! Порядка-то не стало с той поры, как и князи русские угодили в сии сети. Сначала Гостомысл попал и был повязан златом, с него и началось.. Ох, липки были сети! Аскольд и Дир, достойные мужи из Рурикова племя, и те не избежали сей участи. За что их зарубил твой Вещий князь и покровитель?.. И вот теперь твой сын, гордыни ради и тщеславья, не Саркел разрушил, и не Итиль осадой обложил – весь мир. Он сети разорвал и покусился на его устройство, где все повязано и тайной вековой, и златом. Да, сей мир несправедлив, обманчив и коварен, да ведь порядок был! А Святослав посеял хаос! Ты же гордишься им… Он – варвар! Твой крестный, император, нынче растерян, но минет срок – придет в себя. И весь союз лукавый!.. Как станут пополнять казну? Кто принесет им злато? Самим купцов трясти и грабить? Ведь не с руки сие творить царям, о коих слава просвещенных. Знать, путь един – военная добыча. А где ее добудут? Чьи земли позорят?

И сей вопрос, как птица, залетевшая в окно, забился под сводом гридницы над золотым престолом.

– Ты тайну мне открыл, – призналась Ольга. – Сего не ведала…

– Так знай!.. Сейчас еще не поздно, еще есть время беду грядущую оборотить назад, – Свенальдич сел поплотнее – трон в пору был. – Возьми свою дружину и скачи к Итилю, на реку Ра. Князь ныне, как довольный кот, с Хазарией играет, ровно с мышью полузадавленной. То отпустит, то лапою прижмет… Успеешь! Вразуми его, поведай тайну, что я тебе открыл, и пусть уйдет из каганата, не довершая дела. Скажи, довольно и победы над Саркелом, чтобы хазары почитали Русь на долгие века. И заключив мир с каган-беком, составьте договор… А на каких условиях, я продиктую.

– Но ежели Святослав не пожелает меня слушать?

– Ты мать ему и старшая в роду!

– Строптивый он, своим умом живет…

– Укоротим строптивость! В его дружине мой отец и полк наемный. А князь не платит и брать добычу не велит, все отдавая диким гузам. Мало того, заставил и свое злато наземь бросить! Шепнуть на ухо и пойдет молва, дескать, отнять бы след свое у гузов.

– Да знаешь, Лют, отец твой выжил из ума и князю присягнул служить за веру – не за злато. Блаженный усмехнулся:

– Умом он крепок, как булат, и не смотри, что стар…

– Да я стара, чтоб быстро ехать. Еще в такую даль – на устье Ра…

– Ты тихо поезжай, но впереди себя пошли гонцов.

– Не знаю, как и быть, – княгиня растерялась. – Ты мне глаза открыл, поведал тайну… И жутко стало, и думы тяжкие… Послушай же, Свенальдич, открой еще одну!

– Спроси – открою, коли знаю.

– Ты так и не поведал, где отыскал серьгу – знак Рода? Ведь ты ее вернул? По всей земле искали кормильца сына, зловещего Аббая – не сыскали. Где ты его нашел? И как с серьгою он расстался?

– Я боем ее взял! – похвастался блаженный. – Кормилец же сыскался у истоков Ра, где ты бывала. Спешил в чертоги Рода. Я зарубил его и завладел серьгой… Да много утекло воды, тебе б, сестра, подумать надо об ином…

– Вот я и думаю. Всю жизнь являешься ко мне и тайны открываешь… – растворив окно, княгиня запустила в гридницу щемящий дух весны и голос пролетавших стай. – А кто тебе их доверяет? Из кладезя какого ты черпаешь сей мед хмельной, чтоб потчевать меня?.. Се верно, красу свою в Царьграде потеряла, да токмо не рассудок. Тогда ты против сына встал, чтоб в Киев не пускала, и ныне эвон как повел – не Саркел разрушил, весь мир, и не победу добыл – беду на Русь назвал… Вся речь твоя, чтоб нас поссорить. Теперь ты посылаешь меня на устье Ра, к Итилю, чтобы там я вновь сошлась со Святославом в поединке! Хазары-то плетут искусно свои сети, и ловкие они: глядь, а уже и спутан. Но ты, Свенальдич, недалек и глуп, чтоб так плести, да ведь плетешь?

– Ужели ты, , сестра, меня в измене заподозрила? – Лют с трона соскочил. – Зрю, зрю, куда ты клонишь!.. Мол, кто-то подсылает? Чтобы поссорить вас?

– Серьга, что ты принес, была не Знаком Рода, суть знаком Тьмы! Ты знал о сем, и тот, кто в твои руки вложил серьгу поддельную, тебя и надоумил со мною побрататься, – княгиня подступила к Люту. – Коль в сей же час, как на духу, ответишь, кто посылает, на волю отпущу. Ступай, куда захочешь, но токмо вон из пределов государства. А нет – сей час же в железа и в сруб. Не мне – холопам моим скажешь, кто посылает. Они пытать умеют.

Свенальдич голову свою седую долу поклонил и будто бы сломался.

– Зачем холопам? И тебе скажу…

– Так говори!

– Господь меня послал. Коль ныне Спаситель рода человеческого враг тебе, коли в Христа не веришь – вели и в железа забить, на дыбу вздернуть. Я пыток не боюсь, сие будет по нраву – на кресте страдать. Всяк христианин мечтает. Приказывай скорей, покличь холопов! Нет на Руси святых – я стану первым. Напишут жития… “Умучен Ольгой, варварской княгиней…”

– Нишкни, Лют! Эк повернул – посланник божий!..

– Кричи, кричи. Ногами топай. Или ударь! Возьми вот плеть…

– Возьму! – княгиня со стены плеть сдернула арабскую, с зеленой медью, вплетенною в хвосты. В былые времена князь Игорь сей плетью порол послов, когда в путь наряжал, однако же того обычай требовал, чтоб помнили владычную десницу. В сей час же Ольга чуяла – не воля, не обычай, а отчаянье владеет разумом и жесткою рукой. Свенальдич покорно встал на колена и спину ей подставил, крестясь при этом и целуя нательный крест. Била наотмашь и с оттяжкой, словно коня строптивого, хлестала от души, все боле гневом разжигаясь, невзирая, что из дверей покоев все видит княжич, и вздрагивает после каждого удара кровь материнская, а кровь отца лишь пламенеет и светится в очах.

А Лют молился, славил бога и ее, княгиню! И хоть бы застонал! Напротив, ликовал, как ликовала Ольга, услыша весть о храбрости заступника Руси, родного сына.

Нет, десница не устала, и запорола б насмерть, коль не позрела бы, как по рубищу кровавые следы вспухают и толстая посконь льнет к телу. В тот мят княгине икона вспомнилась из храма благолепного в Царьграде, суть истязание Спасителя…

Пилат хлестал Христа такой же плетью, светилась зелень меди, сияли раны на светлейшем теле…

Лют молился!

Плеть полетела к трону, а Ольга, собою не владея, на колени пала перед спиной склоненною.

– Помилуй, боже! Он и впрямь святой!..

– Я не святой, – промолвил Лют, – я суть блаженный…

Он одолел хазар…

Смерть кагана, падение Саркела и столпотворение в сакральной башне необратимо было: обережный круг, золотая змея, держащая себя за хвост, ядовитый зуб вонзила в свое тело – исход был предрешен. Смерть каганата неотвратимой стала, однако же как всякая змея, даже разрубленная на части и дух испустившая, она еще продолжала жить, и каждый член ее не потерял движения, не полз, но шевелился, и Святослав, словно и вправду кот, играл с ней, не уплотняя время, а напротив, тянул его: не для услады и не тщеславья ради иль куража, – и гибнущая тьма, как гаснущая ночь, все еще застилала свет, и князю чудилось, будто над землею нависли сумерки. Он ждал рассвета, солнца, и хотя заместо стужи зимней в степи была весна, никак не мог согреться.

Он ведал, что такое тьма, сам бывши в ее власти, и если б не вкусил сей плод, не знал бы его мертвящего начала, которое, как дух болотный, вздымаясь из глубин, незримо пронизывает все пространство, и тварь живая, надышавшись, гибнет не вмиг, а будто засыпает в приятной неге и истоме. Но над главою день и ночь сияла звезда Фарро и не давала сойти с пути и заплутать в сей предрассветной мгле.

Он ведал тьму, и посему лишь мог зреть путеводную звезду; его дружина, не искушенная в подобных страстях, мир принимала как он есть, и потому стихии предавалась. Роптал наемный полк, взирая на сокровища, ногами попираемые, и норовил поднять, а Претич и витязи его, победой вдохновившись и презревши волю князя, ходили по степи, искали супостата, чтобы сразиться, а не найдя, зорили и палили городки хазар, отнимая жен и скот, словно кочевники лихие. И княжий полк, из витязей отменных, мужей бо ярых, кои, присягая оружием клялись стоять за Русь под полной княжьей волей и за него живот отдать, не менее наемников роптали, да мзды не требовали – тянули Святослава добить Хазарию, взять города их иль в Русь пойти, чтобы вернуться летом. Мол, что стоим в степи и ждем? А дома дети, жены…