Княгиня же подносила древлянам меды и вина, воздавала честь и незаметно пир тризный обратила в пир хмельной. Никому не стало худо ни от вин заморских, ни от пива ярого. Объятая весельем, и Уж-река возвеселилась так, что вспять потекла, у гусляров персты до крови истерлись о струны, и слуги у столов валились с ног.

Возгордившиеся же древляне кричали:

– Эй, дурни русские! Подать еще вина!

– Подать свинины с хреном! Да хрен чтоб был весенний, баской!

– А желаем мы ухи стерляжьей! И пирогов с визигою! Ну-ка, вдовушка, мечи на стол!

И вино подавали, и свинину с весенним хреном, и уха стерляжья оказывалась на столе – все, что пожелают званые гости. Креслава уж металась над столами и кричала в уши:

– Не прикасайтесь к кубкам, там ваша смерть! Оставьте хмельные чаши, это последние чаши в вашей жизни! Внемлите мне! Я зрю вашу погибель!

– Помяните моего мужа словом добрым, – угощая древлян, говорила княгиня. – Вы убили его, но прощаю вас. Не из обиды или зла вы сотворили это – из любви ко мне. Поэтому неподсудны.

Некий древлянин с крестом на шее восхищенно взирал на княгиню и лепетал пьяно:

– Святая! Видит бог – святая! Не мной сказано: ударят тебя по одной щеке – подставь другую. Ах, матушка-княгиня, зрю в тебе свет христианский! Добродетельна ты и мила, и кротостью – истинно Христова!

Но рок им всем уж был начертан! И молния, сорвавшись с тучи, непременно достанет до земли.

Не в силах вразумить древлян, Креслава подлетела к шатрам, чтобы поискать княжича Святослава. Скорбный град казался пустым, но в вежах таились воины, готовые напасть и порубить древлян. Незримая трехокая входила повсюду, и везде язвилась о копья и мечи, колола ступни ног о стрелы в колчанах – светоносный младенец как в воду канул.

В отчаянии она воздела руки и обратилась к солнцу:

– Тресветлое! Тебе с небес все зримо, ты выше всего на свете! Укажи мне, где луч твой – малое дитя?

Тут солнце пронизало тучи и высветился зелен луг: стреноженные кони паслись на буйных травах, а подле них – олени, вепри и волки тут же, разлеглись на земле, подремывали беззаботно. Вся живая тварь на том лугу не знала ни войны, ни распрей. И там же, среди зверей, бродил княжич, крича жалобно, словно выпавший из гнезда птенец.

– Светлейший князь! – воскликнула всевидящая и побежала сквозь шатры, мечи, телеги. Достигнув же Святослава, подала ему руку:

– Ступай со мною, князь!

Заржали, встрепенулись кони! И волки, вскинув уши, вслушивались, тянули ноздрями воздух, оленицы пугливо сбились в стадо под защиту рогатых самцов. Однако пусто было вокруг, лишь ветерок опахнул густые травы.

Тем часом княгиня с рогом Креславы обошла весь пир, позвенела им о кубки и ковши в руках древлянских, и будто бы выпила за здоровье да рог был пуст! Когда же древляне притомились и огрузли от медов и яств, а над головами их пронеслась дрема и повергла всех в сон, лукавая княгиня взяла иной рог – боевой – и протрубила: голос раненой птицы возреял над Уж-рекой и услышан был во всей древлянской земле. Из шатров и веж, из-под телег и лодий вдруг встала дружина: блеск ее мечей, словно лучи солнечные, вмиг озарил тризнище!

Недолго продолжался кровавый пир. Там, где звенели кубки, теперь гремели головы, катясь по земле, где жареные поросята возлежали – легли тела древлян, а где текли меды и вина красные – там побежал кровавый поток. Взгордившихся неразумных древлян смерть заставала врасплох и души отнимала невзначай, ровно перышки выщипывала из крыльев. Не поспел князь Мал и слова молвить, как ловкая пастушка человеческих душ на суровую вервь нанизала их да и отправила пастись на небеса.

Свершилась месть! И тризна удалась на славу! Но созерцая сечу, княгиня уж мыслила о новой мести – о свадьбе с князем Малом. И веселил ее грядущий пир!

– Годи, князь Мал! – кричала она в сторону Искоростеня. – Твоих сватов я схоронила. Мне не нужны сваты! А любо самой тебя сватать! Годи, скоро пошлю к тебе послов, как ты послал. Возьму тебя за себя – лишь тогда вдовье сердце обретет покой!

Но вот оборвалось ее веселье. Почудилось, будто за шатрами идет Креслава с княжичем на руках! Вид этот, призрак обезволил разум! Лицо искривилось в страхе и дрогнули уста…

Видение пропало, но вот опять появилось – еще ближе! Трехокая жена с чадом у груди: Креслава и Святослав!

Тут проснулось материнское сердце: ей увиделся божий знак! Она устремилась за видением, да на пути стоял кровавый поток! Вкусившая не влаги дождевой, но крови, земля уж более не принимала ее. Страшась войти в эту реку, княгиня крикнула:

– Сын! Сыне мой? Князь!

Святослав не услышал, прильнув к груди Креславы. Тогда княгиня закричала подобно боевому рогу, пронзая голосом пространство:

– Отдай мне сына!

Все смертные оцепенели, услышав это глас, но ничего не увидели. Разве что легкий ветерок стелил дорожкой травы.

Отбросив страх, она вступила в поток: кровь обварила ноги, обагрила стан. Хмельная местью душа вмиг отрезвела и разум просветлел.

Среди пьяной тризны, среди живых и мертвых она бродила, как слепая, и сама по сути была ни мертвой, ни живой. Она опускалась к воде, но вспоенная кровью река была огненной, она сходила на холмы – там буйствовал горячий ветер, обжигающий землю. А призрак – Креслава с княжичем – бежал и бежал впереди и все выше тянул в небо. Та, что вызвалась сопровождать князя Игоря в Последний Путь, теперь уводила по нему сына Святослава!

Тогда княгиня опустилась на колени и взмолилась к сыну, как молится только мать:

– О светлый мой сыне! Останься на земле! И чудо свершилось! Этот тихий шепот услышал Святослав.

– Отпусти меня, Креслава, – попросил он. – Мне любо на пути твоем. Но мой рок – пройти земной. Мать позвала меня.

– Добро, тресветлый, отпущу, – согласилась трехокая. – Но прежде усыплю тебя, чтобы Тьма не погасила, свет твоих очей. Спи до поры, придет срок, и я разбужу тебя.

На руках, как в колыбели, она укачала князя. Он смежил веки, и сладкий сон, наполнив его суть, истек из приоткрытых уст. И грезились ему не сны-обманы, не сказы чародея Дремы, а светлые Чертоги. Во сне князь вел беседу – то слушал, тихо улыбаясь, то шевелил устами, произнося никому не ведомые слова.

Княгиня же, помолившись к сыну, припала к земле: исслабла телом и духом, ровно от тяжких трудов. И в тот же миг очи исполнились слезами и хлынули ручьем! И были они первыми за все время тризны.

Омытый взор стал ясным, и пламя алое исчезло. Она увидела рощу – капище древлян, а посередине ее великий дуб – суть Дерево Жизни. Из-под корней его бил светлый ключ, а в кроне щебетали птицы.

Под Древом, на листве, спал безмятежно Святослав, и Знак Рода в мочке уха хранил и жизнь и сон…

Он ощутил себя могучим; он мыслил править миром…

И правил бы, но рохданит, живущий под звездой, водрузил Венец и отнял покой. Много дней каган метался по степи со свитой, наезжая то в Итиль, то в райский сад на озере Вршан, и всякий раз вновь возвращался к Саркелу – к месту, где утратил уверенность в собственном могуществе. Мучимый, мыслями о мироправстве. он согрешил – вдруг пожалел и проклял ритуал, который заставлял задушить отца и лишь после этого сесть на трон. Не у кого было спросить совета. Каган оставался один как перст! Хитроумный обычай отрубал весь драгоценный опыт, накопленный царствующими отцами и дедами.

Хазары знали: незримый каган богоносен и восседает рядом с богом. Но лишь он один изведал, что между ним и богом – бездна! Что сам он – суть холоп, и подвластен ему гарем да евнухи при нем. Подзвездный рохданит – вот истинный правитель мира! Покуда он существует – всесильный, вездесущий, стоящий вровень с богом, – Великий каган лишь его короткая тень в полуденный час.

Владеющий таинством бытия согласится ли когда с подобной участью? Он жаждал править миром, искушенный учением в Иудее!

Тесна была ему Хазария, и те окрестные народы, подвластные кагану, и те государства, где посредством своих тайных послов он управлял царями и князьями, не удовлетворяли этой жажды. Кроме того, обременяли обязанности богоподобного – с утра молиться богу, выпрашивая беду и смерть врагам, а вечером и ночью, кроме молитв сакральных, он должен был творить таинственные, магические действа. Их суть была проста, если смотреть глазами профана. Приобщенный Шад приносил священный список хазар, умерших в течение дня, и список новорожденных. Каган в тот час же принимался за дело, подобно творцу, ваял хазарский народ, и труд его напоминал труд каменщика, созидающего храм. Как камень притирают к камню, чтобы возвести стену, так и он священнодействовал над именами мертвых. Белый хазарин должен был лежать в круге белом, но не в земле, где жил, а далеко от дома, в тайном месте, чтобы его род никогда не мог отыскать могилы и похитить золото, похороненное вместе с ним. Хазарская казна хранилась не во дворце, а в тайных кладовых-могилах. Все золото мира со временем должно было лежать в земле, с прахом тех, кого полюбил и избрал господь. Чем выше род почившего, тем более чести получал покойник, тем безвестнее была его могила. Иных увозили в степь за Дон, иных к днепровским кручам или в междуречье Дона и Итиля – и тайно, ночью, хоронили, не отмечая места даже диким камнем. Если бы осмотреть окрестности царства с высоты летящих в поднебесье птиц, то эти незримые могилы образовали бы круг.