На змиевом валу, за шатрами, на помосте стояла ладья смоленая, обложенная хворостом и жаркими дровами из берез. Дружина Святослава уж на ногах была, стояла полукругом подле и взирала то на светлеющее небо, то на суденышко, приготовленное, чтоб плыть в Последний Путь. Все ждали срока – первого луча, который выкрасит восток багровым цветом – цветом огня Ра.

Из ковыля в тот час явился странник Мал и, в тайне подобравшись ближе, затаился: что русь затеяла? Кого на небо снаряжают? Вот если б изловчиться и запрыгнуть в сию ладью! И Путь бы был!..

А русь стояла и ждала чего-то. И в судно никого не вносили, не воскладали никакой снаряд – оружия не клали, и жертвенную куру не зарубили, и даже травы Забвения не бросили ни былинки. Пустой стояла ладья!

Но с первым солнечным лучом, когда смолкли ночные птицы, а дневные только просыпались, вдруг вспыхнул хворост сам – ей-ей, не поджигали! – все разгорелось жарко: дрова, ладья, и бездымный пламень столбом поднялся в небо.

И глас послышался оттуда – суть улетающий ко звездам:

– Прощай, мой сыне Святослав!..

Огонь сей видим был и от стен киевских. И будто кто-то слышал глас, но молва текла, де-мол, звезда-комета пронеслась. Однако раджи племени раманов застыли в тот миг, и хоровод распался. А старая Карная перстом крючковатым указала в небо и промолвила:

– Трехокая Креслава ушла к старому князю. Знать, в сей час молодой явится.

Только ее никто не услышал, поскольку киевляне обнаружили, что город заперт! Затворены все ворота на крепостные железные засовы, будто ворог подступил к Киеву. И поднялся ропот, шум невообразимый, особенно когда позрели на стенах наемную дружину и самого Свенальда.

– Измена!

– Сей старик коварством город взял!

– Где же княгиня?!

– Кто видел Ольгу?

– Где она?

– Эй ты, Свенальд?! Куда княгиню спрятал?!

Тут ко всему еще раджи в свои кибитки сели, женок своих усадили и коней погнали встречь солнцу. Безмудрая толпа и вовсе взволновалась, узрев в сем сговор: мол, племя раманов в пляс увлекло народ, чтобы выманить из Киева, а наемник старый тем временем ворота запер и захватил столицу.

В общем, покуда водили хоровод с раджами – прозрели на какой-то срок и волхвованьем солнце до поры пробудили, а чуть распался круг и разомкнулись руки, вновь пелена на очи и разуменью мрак. Сослепу и кричали, что ни попадя, ибо стал теперь каждый сам по себе. Когда же русский человек сам по себе живет, будь он холоп или последний смерд-то каждый князь, или уж боярин, всяк волен и доволен судить и слово изрекать.

Нет бы хороводом жить…

Но с солнцем шум под стенами вдруг смолк, ибо все та же старая ведунья, почти слепая и глухая, опять уставила крючок к востоку и крикнула:

– Эвон идет наш князь!

Ходу от змиевых валов до Киева полдня, не меньше, никто не ждал, что, с зарею выйдя, Святослав к восходу будет здесь. На самых резвых скакунах, коней меняя, не одолеть за час сего пути, а он пришел! Явился, и лошади сухие, будто не гнали их плетями и шпорами.

– Чудно!..

Стояли молча, щурились, глядели из-под дланей, поелику князь от солнца ехал и виделся на самом деле светлейшим – слепил очи! И вышло так, что княгиня, по наущению чернеца вздумавшая остановить пляску-волхвование, напротив, сотворила так, будто весь Киев встречать Святослава вышел.

Ехал он шагом, по правую и левую руку – два сына, Ярополк и Олег. Ехал и сам дивился:

– Чудно!

Раджи, оказывается, навстречу ходили, и шли теперь с ним, затея на ходу иную пляску и иную песнь – гимн солнцу. А боярин Претич уже на коне был и в одеждах, как у князей – рубаха белая, шаровары бордовые и сапоги красной кожи. На широком поясе кривой меч висел – сабля индийская.

Тут бояре думные спохватились, вспомнили, кто суть они, выстроились скопом, по достоинству, чтоб сказать свое слово Святославу и дружинникам на стенах крикнули:

– Княгиню позовите! Пускай Ольга выйдет!

– Здесь я стою! – отозвалась княгиня со сторожевой башни. – Стою и зрю…

И все увидели княгиню с княжичем Владимиром, Малушей и братом ее, Добрыней.

Святослав же подъехал к боярам, но не спешился, как подобает, руки им не подал, а сидя в седле, сказал:

– Мне ведомо, бояре, какое слово молвить хотите. Держать у Киева недели, а тем временем испытывать меня, с чем я пришел, откуда и зачем. Так все излишне, мудрые мужи.

– Помилуй, княже да тебе ведь след ответ держать пред думой, пред Киевом, пред Русью всей, – изрекли бояре. – Готов ли ты вину признать?

– Готов, да токмо не пред вами, а пред матерью своей, коли она допрежь свою вину признает, – ответствовал Святослав.

– Мудрено глаголишь, – взроптали тут бояре. – Надобно бы растолковать иначе, дабы понятно было.

– Ее вина – кормильца мне дала, суть Князя Тьмы, а вы, слепые, не узрели и потакали ей. Моя же в том, что слепую свою десницу поднял на отца – суть Рода, а матери косу отсек, и косм лишил, и рока. Вину меняю на вину! Затем я и пришел.

– А разве в город не войдешь? – смутились думные.

– Недосуг за стенами сидеть, да в Киеве тоска. Мне в поле любо и в шатрах.

Задумались бояре, заозирались назад, на башню сторожевую, где таилась Ольга и молчала.

– Мать? – позвал тут Святослав на языке волхва Валдая. – Откликнись сыну! Се я к тебе пришел!

В тот миг ворота распахнулись, расступился народ, и белый конь вынес княгиню. Съехались они и встали друг против друга, как тогда, на берегу священной реки Ра,

– Ну, здравствуй, мать!

– Да здравствуй, Святослав, – сказала Ольга на сакральном наречии. – Ты сказал мне – мать? Я не ослышалась?

– Нет, могу еще произнести сие святое имя – мать.

– Тебе же ведомо, я прокляла свой рок. Я отдала тебя Креславе. Ты сын ей ныне.

– Креславы нет уже. Она на небесах, соединилась с тем, кого вы поделить не могли, будучи на земле.

– Ужель сие означает, что рок материнский возвращен мне?

– Рок материнский – твоя воля. Так сказано Владыкой Чертогов Рода. Киль пожелаешь – рок вернется, а нет – и спроса нет.

– Нелегкий выбор возложил Валдай… – задумалась княгиня. – А дабы назвать тебя Великим князем, мне прежде след сыном назвать тебя?

– Сие не в твоей воле. Я сын тебе и так, по крови и по воле Рода. Быть сыном – мой рок, а я его не проклял и не исторг.

– Но Русь признает ли тебя Великим князем? Доселе еще помнят детину, отчие земли зорившего.

– И помнят, кто вскормил детину, кто взрастил суть Князя Тьмы.

– Я слышала, зачем пришел ты… Вину меняешь на вину? И будет мир меж нами?

– Прости мою и я твою прощу, – Святослав спешился. – Коли согласна – не отвечай, а токмо сойди с коня на землю, как я. Позри, ведь я уже сошел.

– Чудны мне твои речи! – воскликнула княгиня. – И знакомы!.. Ужели ты изведал веру христианскую? И богом признал Христа?

– Аз Бога Ведаю. А Бога Ведая, Глаголь Добро. И истины сии не христианские, а самые первые, суть азбучные.

– Но бог твой – кто? Как ему имя?

– Имя? Имя ему – Свет…

– Мне люб иной свет – свет Христов. – промолвила княгиня и спешилась. – А посему и я прощаю. Добро б и ты признал Христа.

– Аз Бога Ведаю, мать. Ты ведай своего. Се есть суть мира меж нами. Нарушить же его легко. Чуть токмо кто произнесет: “Мой бог превыше твоего!”, как в тот же час вражда и горе.

– Да вся беда, князь, в том, что я покуда не изведала Христова света, – вдруг призналась мать. – Кормилец твой, сей черный змей, не токмо твой, и мой изрочил рок, крестив меня. Заверил, лукавый демон, будто арианство и есть вера истинная. Христос – пророк, по воле господа явившийся на землю, а выше его – бог Яхве. Однако чернец Григорий толкует совсем иное, дескать, они триедины, бог-отец, бог-сын и бог-дух святой. А есть еще другие, кто говорит – первее бог-отец и имя ему Саваоф. Кто говорит, первее сын… Где тут изведать истину и свет?

– Позри на солнце, мать, и вмиг позришь на свет. Нет иного бога, и имени иного нет, как бы ни кликали его досужие умы, волхвы, попы, раввины. Все ложь, все суета! Позри на Ра. Восстанет он хоть среди ночи – и вот светло. И нет иного света на белом свете, кому б не поклонялись и требы не воздавали. Помысли токмо, мать: а ну как солнце б не взошло? Хоть единый раз? Се и суть конец света.