– Побойся бога, ты император священной империи! – загомонили попы. – Княгиня из Руси тебе не по достоинству!

Ольга поняла, что придворные Константина не желают их брака, всячески этому противятся, и потому сказала:

– В послании ты писал, что хочешь жениться, дабы сиим союзом и наши страны соединить. Не передумал ли, пока я ехала в Царьград? Ежели не будет союза государств, где мы вместе сядем на престол и править станем, я замуж не пойду. Ибо сама вдова и могу быть невестой, но со мной вся Русь, она же ныне не вдовствует. Есть муж при ней – мой сын именем Святослав.

– По нашему это называется триумвират, – обрадовался император. – Повелеваю – быть нашему союзу и триумвирату! Мы с тобой и твой сын!

Должно быть, придворные наслышаны были о детине-князе и о том, что он творил в своей стране, однако не ведали, что Святослав избавился от черного рока, и оттого в ужас пришли. Даже летописец-хронист, всюду следующий за Константином, писать перестал, сославшись, что кончились чернила. Княгиня же масла в огонь подлила:

– Добро, коль так, я согласна пойти за тебя! Митрополиты пришли в себя, увещевать стали Константина и Ольгу:

– По христианскому обряду вас след венчать в храме. А как венчать, если княгиня еще не окрещена? Не по русскому же языческому обычаю! Вот завтра примет она веру Христову, так сразу и окрутим! А там как бог пошлет!

Уговорили кое-как подождать до следующего дня, а по всей Священной империи уже молва полетела: Русь на сей раз без меча пришла, но взяла Царьград, и ныне придется не дань платить – в плен идти к безумцу и разбойнику Святославу! По всем церквам молиться стали, дабы образумил Господь императора, и отказался бы он от того, что замыслил, потеряв голову от прельстительницы заморской. Соперники Константина враз головы подняли, стали на свою сторону склонять и войско, и народ: де-мол, Багрянородный из ума выжил, а Русь тем и воспользовалась. Если не сместить его с престола, быть беде, и неизвестно, что еще задумали варвары. А ну если молодой князь следом за матерью идет, да с дружиной? Как только женится император, выйдет из храма – этот разбойник уж под стенами, и пропал византийский трон, рухнула Священная империя!

Одним словом, шум пошел великий, однако княгиня ничего не знала и пребывала в спокойствии и молитвах всенощных, готовясь к обряду. А жених ее Багрянородный тем часом к свадебному торжеству гостей скликал со всего мира, союзников своих: так уж ему хотелось удивить их неземной красой невесты! И указ свой провозгласил, чтобы завтра утром все бы жители Царьграда сошлись к Софийскому собору, где предстоит крещение, а потом и венчание. Княгине же прислал крестильную рубаху белого персидского шелка, в которую служанки ее и обрядили.

Рано утром в соборе началась литургия, но Ольгу не впустили и поставили, как полагается оглашенным, в притворе. Инок Григорий не отходил ни на миг – велели ждать, когда покличут. Константин пред алтарем молился за себя и за невесту свою, а точнее, благодарил Бога за то, что на старости лет послал жену, появ которую и умереть не грех.

Княгиню же в тот час начало ломать: поначалу суставчики на пальцах заныли, потом локти и колени, а через четверть часа корежило все кости, и снежно-белые зубы вдруг зашатались. Не в силах стоять на ногах, она было присела, но чернец зашикал – надобно выстоять весь срок, покуда не огласят!

– Больно мне, – пожаловалась. – Не держат ноги…

– Выходит из тебя поганый дух! – объяснил Григорий. – Потерпишь еще, матушка, и выйдет весь. И сразу полегчает!

Навалившись на стену, княгиня распростерла руки и застыла как распятие; огонь, воспламенивший кости, прорвался наружу, и загорелось все тело! Будто живую на погребальный костер подняли – мука смертная!

– Ужо иду в Последний Путь! – едва простонала. – И белый свет не мил…

– Начнется новый! – вдохновлял чернец, – Чем более муки в сей миг, тем дольше радость испытаешь! Крепись?

Стиснув ноющие зубы, она очи закрыла и не могла уж век поднять, пока ее не огласили. Да только не услышала – Григорий подтолкнул:

– Пора! Настал час! Радуйся, чудо чудес, одигитрия Богородице. Радуйся, обрадованная…

Она ступала, ровно по углям огненным, и того не позрела, что жених ее, император, под руки подхватил и ведет к купели. И голоса его не узнала, поскольку все смешалось в тот миг; колесом вращался мир у головы ее, качался, словно корабль на морской волне, и земля кренилась во все стороны, а то, может быть, и вовсе разламывалась. Мелькали чьи-то лица, золоченые одежды, обилие горящих свечей, дым благовонный окуривал сей коловорот, а над теменем ее то ли свет вращался – суть свастика, – то ли обещанная небесная благодать.

Неведомые руки схватили ее нежное, огнем пылающее тело и стали погружать в пучину вод. После первого погружения с головой остудился жар телесный – столб пара возреял над купелью, будто не человека опустили туда – железо раскаленное. Второй раз погрузили – открылись очи и остановилось коловращение мира. А когда в третий раз измерила она глубину бездонную, просветлело сознание и сошла благодать божья.

Вскинула она робкую руку, наложила крест:

– Аз Бога Ведаю..

Да что это? Попятились люди, крестясь или рукой заслоняясь. Хор грянул – радуйтесь! – да что-то не видно было на лицах ромейских радости. Царь Константин, принявший ее из купели, вдруг бросил руку, зашатался и чуть не рухнул на пол: кто-то подхватил его и повел мокрого с головы до ног, словно поднятого из пучин святой воды.

В тот миг позрела княгиня матерь Богородицу и руки, ей поданные. Ухватилась она и сделала первый шаг.

– Аз Бога Ведаю.

Позрела она свет Христов, изведала Божью благодать, да не знала еще в то мгновение, что красной девой погружалась в купель, а выплыла оттуда с иным именем – Елена – и старухой древней: изъязвленный временем лик, седые космы торчком, три зуба во рту и нос уж скрючился и к устам потянулся. Смыла святая вода чародейство Владыки Чертогов Рода…

Шла она, принятая и ведомая самой Богородицей, и потому не видела, как уводили попы жениха ее с таким видом, что краше в гроб кладут. Да княгиня в тот час другому отдана была, ставши невестой Христовой, и оттого сиял в очах огонь чистый, будто горний свет.

– Аз Бога Ведаю!

Если бы мир внимал помыслам и делам человечьим, давно бы иссякли не только реки, а и моря бы иссушились, и плодородная земля обратилась бы в прах, и свет бы иссяк над головой. Но несмотря ни на что, без воли человека, Свет продолжал существовать, всходило солнце над землей, и после зимы непременно наступала весна, полнившая реки, и стрибожьи ветры поднимали на крыло перелетных птиц. А путь птичий лежал с юга на север, над священной рекой Ра…

И буйным, весенним ветрам, что сгоняли мертвящий холод с земли, что вскрывали реки и моря, не было преград. Однако лебединым стаям у берегов Хвалынских путь был затворен. Там, где Великая река, разбившись на лучи, соединялась с морем, стоял заслон. Черные хазарки, подобно мгле, покрывали Птичий путь на север. От их аспидных крыльев здесь меркло солнце и светлая река чернела, будто изъязвленная дурной болезнью. Злобный крик и гогот вставал стеной и доставал звезд. Хазарки требовали дани от всякой перелетной птицы, будь то журавль или куличок болотный. И лихо брали – десятину от стаи! Было птицам слез, когда давали дань птенцами или женами… Да что же было делать, коль не миновать устья реки Ра, коль Птичий Путь – единственный? И не сыскать иного, ибо не сдвинуть звезды с их вечных мест? Возвращались ли на родину ранней весной, или осенью, улетая на юг, все птичьи стаи полнились печалью глубокой, и несли ее на своих крыльях от реки Ра до реки Ганга.

Лишь гордые лебеди не кланялись хазаркам и дани не давали, ибо не пристало белой птице покоряться и служить тьме. А посему всякий раз, пролетая над лучистым устьем Ра, вскипала в поднебесье птичья битва.

Верно, потому в лебедином крике, плывущем над Русью весной и осенью, слышен воинский клич, и полет этих белых птиц есть боевой дружинный порядок – таранный клин, чтобы пробиться через заслон.