Помнится, мать с бабушкой так и не смогли заставить меня испить заговорной воды. У меня в ту пору жестоко разболелись зубы. Я стонал день и ночь, так что самому себя стало жалко. Я прикладывал к щеке носок с теплой золой, держал во рту дым от трубки, — ничего не помогало. Больной зуб будто вырос и стал гораздо длиннее других зубов. Я ничего не мог в рот взять, хотя меня угощали всем, что было самого вкусного в нашей кладовой.

Тогда бабушка вызвалась пошептать на воду, и чтобы я этой воды испил и глоток подержал во рту.

Я на это — ни да, ни нет.

И вот подносят мне маленькую кастрюльку с водой. Пригубил — какая-то соленая слизь, — нет, не стану я ее пить.

— Ишь, ломоты какие! А розга где? — спрашивает бабушка и смотрит в угол за плитой.

Подошла ко мне и моя мама.

— Выпей, сынок, — уговаривает она меня. — Боль уймется. И вода ведь не горькая. Чуть сольцы подсыпано.

Но мне чудится, что если выпью такой воды, то превращусь в грязного старика. И я сквозь стиснутые зубы выдавливаю:

— Нет!

— Еще упрашивать! — негодует бабушка и хвать мою голову. — Ну-ка, Ева, вливай ему в рот, я подержу.

«Как бы не так!» — думаю я. Зуб мой больше ни чуточки не болит.

Бабушка берет ложку и хочет черенком насильно открыть мне рот. Мать уже подносит кастрюльку с водой. Ловким пинком я вышибаю кастрюльку из ее рук.

Само собой понятно, что меня попотчевали другим лекарством, после которого я забылся сладким сном и проснулся совсем здоровым.

Как знать, может, если б я выпил заговорной воды, она бы мне тоже помогла…

У дедушкиной сестры Евы был крашеный зеленый сундук. И у этого сундука была удивительная крышка. Приподнимешь ее, повернешь задвижки — из нее вынется вторая крышка. Там, между обеими крышками, Ева устроила тайник для разных своих ценных вещей. Она хранила в нем старинные шелковые ленты, самодельные кружева и чепцы. В молодые годы Ева работала прачкой у господ в имении Дзерве, и оттуда ей досталось немало разного добра.

Но больше всего притягивали меня к Евиному сундуку картинки, которые сплошь устилали изнутри обе крышки. Помню, как томилась моя душа возле заветного сундука, когда мы опять пришли к Еве в гости. Я с великим нетерпением дожидался, когда ей наконец понадобится открыть сундук, чтобы показать моей маме какую-нибудь материю или что другое. От сундука я не отступал ни на шаг — то суну палец в замочную скважину, то в нее подую, то попробую приподнять крышку. Все напрасно, сундук заперт, и накрепко. Однако Ева догадалась, чего мне хочется.

— Ну, ты, господин малевальщик, видно, опять хочешь на мои картинки посмотреть?

Звякнул ключ, Ева отперла сундук, подняла крышку. Теперь уж можно без спешки, хорошенько рассмотреть все картинки — Ева с мамой опять уселись и занялись разговором. Уцепившись за края сундука, я привстал на цыпочки и смотрел, смотрел… Передо мной открылась богатейшая выставка, от которой дух нахватывало. Какие краски! Сколько интересного! Больше всех мне нравились картинки про Иисуса и его мать Марию.

На самой первой картинке Иисус еще младенец, в рубашонке, как все малыши. Но над головой у него желтая дужка — сияние святого духа. По желтой дужке распознаешь, что это Иисус. В одной руке он держит крест, другой руной обнимает белого ягненка.

— Наверно, это тот самый ягненок, которого в воскресной молитве поминают? — сказал я, оборотившись к Еве.

— Да, да… — разом буркнули она и мама, даже не глянув в мою сторону.

Я стал рассматривать следующую картинку: Иисус сидит у матери на коленях. Ручки раскинул, улыбается. У Марии большие темные глаза.

А вот Иисус распят на кресте. На голове терновый венец, ноги скрещены, прибиты к кресту огромным гвоздем. Я сразу почувствовал боль в руках и ногах. Рядом с этим еще другие кресты, к ним тоже пригвождены люди. А вокруг, будто лес густой, кольцо воинов с острыми копьями. На следующей картинке Иисус в могиле, тело его вытянуто, застывшее, зеленого цвета. На бедрах белая повязка, а так он весь нагишом. Края картинки расписаны золотыми цветочками. Наверно, очень дорогая.

А картинка с турецкими солдатами! Они выстроились длинными рядами, в руках кривые сабли. Один стоит прямо, другой чуть пригнувшись, и так весь длинный строй. Турки в широченных, как юбка, штанах, в красных мундирах. У каждого на голове вроде бы колпачок с пушистой кисточкой.

Турки мне не понравились. Они ведь мучили христиан. Про это я знал из длинной песни:

«Как турки нечестивые

Губили христиан…»

Да вот не мог я до них дотянуться, а то непременно многим попротыкал бы глаза. То ли дело русские солдаты. Едут строем, один на белом коне, другой на черном. Тот, кто на белом, трубит в трубу. Мой дядя Мик тоже так трубил в Дюнабурге… И, конечно, я тотчас спросил:

— Где тут наш Мик?

Никто моего вопроса не услышал.

Не слышат — не надо. И я стал смотреть дальше.

Вот пехотинцы, только что они шли строем. Один солдат, в длинной шинели, за плечами ранец, еще стоит прямо. Другой, рядом с ним, опустившись на одно колено, стреляет. Из дула тянется красный язык огня.

Ух ты, сколько еще картинок про войну! Вон ядра летят, будто птицы, а стукнутся оземь — взрываются. Только осколки во все стороны, будто черепки глиняного горшка. Люди кричат, ржут лошади, звенят сабли. Русский солдат всадил турку в грудь штык, а другой турок, поганец, ухнул русского солдатика по голове ружейным прикладом. На земле валяются люди, лошади. Их топчут. И на каждой картинке Скобелев. Саблей над головой размахивает, скачет галопом на белом коне туда-сюда.

Спустя порядочное время подошла Ева, не переставая переговариваться с мамой, отомкнула вторую крышку и, ни словом со мной не обмолвившись, вернулась на место.

И тогда передо мной распахнулся второй выставочный зал.

Ах, чего тут только не было! На одной картинке стояли и сидели цари — все, какие есть на свете. Посередке одна-единственная тетенька, толстенная, могучая, с короной на голове. Она тоже, наверно, или царь, или уже наверняка царева матушка, а может, жена.

Смотри ты! Львиная охота в пустыне! В этих страшных зверей стреляют из ружей, мечут в них копья. Конь охотника вскинулся на дыбы, но лев все равно вцепился ему в горло. Кровь хлещет — даже смотреть страшно.

А еще там была картина — на ней вся человеческая жизнь показана от колыбели до могилы. Человек поднимается по лестнице, ступень за ступенью. Сперва на самой нижней среди цветов играет веселый малец. Потом он уже школьник. Потом — жених, муж. К сорока годам он поднимается на верхнюю ступеньку и говорит:

Удалось наверх подняться,

Да пришла пора спускаться.

И правда, он стал спускаться. И вот уже превратился в седого старика с длинной бородой, а позади него затаилась смерть с косой. Старику восемьдесят лет, голова его бессильно свесилась на грудь.

Я описал только самые главные Евины картины, а сколько там было всевозможных мелких картинок не столь высокой художественной ценности — и не перечесть. Обе крышки сундука изнутри были сплошь ими оклеены.

И если б когда-либо мне захотелось что-нибудь получить в наследство, то, кроме столика Юранской бабушки, я бы пожелал унаследовать еще и этот сундук. Пускай бы и вовсе пустой. Только ради крышек с картинками.

По дороге домой я все же разок осведомился у мамы, скоро ли Ева помрет.

Ничего не подозревая, мама ответила:

— Старая-то она старая, но разве кто знает, когда за ним смерть явится? Даже ветер, иной раз, могучее дерево свалит, а хилое не тронет.

— Кому же она оставит свое добро?

— Так разве ж некому? А муженек?

Эх! Совсем позабыл, что старый Толькис Евин муж.

Ну, тогда и говорить не о чем.