Понапрасну они над нами смеялись! Мы с Янкой уселись на завалинке, твердо вознамерившись дождаться утра. Мать потянула меня за собой, но я сказал, что хочу остаться с Янкой, и она отступилась.

И так мы с Янкой остались вдвоем на завалинке коротать розоватую от гаснущей зари ночь. Вдалеке еще слышались песни, но все огни погасли. Мы сперва беседовали о том о сем, даже потихоньку песни затягивали, но нам что-то не пелось. Когда и вдали все смолкло, наступила такая тишина, что нам стало не по себе… Смотрю — Янка широко разинул рот и зевнул. В тот же миг и на меня напала зевота.

— Так и уснуть недолго, — сказал Янка.

— Давай лучше спать пойдем, — предложил я.

— Ну уж нет! Знаешь, как нас утром обсмеют?! И ни капельки пива на опохмел не оставят. Я знаю, что делать. Пошли-ка в загон, влезем на столбы изгороди и будем сидеть. Когда неловко сидишь, так и сон не сморит.

Столбы были довольно толстые, к тому же только вчера к изгороди сгребли кучу соломы. Забрались мы каждый на свой столб и стали смотреть на небо, в котором снова разгоралась заря. Спать нам расхотелось. Янка стукал кулаками по коленкам и пел:

А у меня от высоты кружилась голова и озноб пробирал. И я слез, решив пересесть на приставную лестницу, по которой подымались на сеновал под крышей свинарника. Хоть есть за что руками ухватиться и куда ноги упереть.

Небо все светлело, но на меня снова, будто облако, наплывал сон. Голова моя клонились набок, я то и дело ее вскидывал. Но вдруг мне стало так хорошо, так тепло… Я увидел солнце, и надело оно самый лучший свой наряд. Оно только-только выглянуло. Вершины берез в рощице сперва словно бы окутались радужной дымкой. И тут солнце заблестело, заиграло всеми красками. Оно шло по небу, как улыбчивая добрая матушка по тропке. Вон показалось оно из-за конского выгона в широкой ярко-зеленой шали. Потом скинуло зеленую шаль на луг и красовалось в голубой. А потом и голубую взметнуло в небо и засияло сперва в желтой, потом в алой, а потом в серебристо-белой, как луна.

— Яник, — позвало оно и, подойдя, коснулось моих волос. — Яник!

Я встрепенулся. Вот те раз! Это ж моя мама! А сам я лежу в соломе у свинарника. Солнце высоко в небе. От стыда не смея поднять глаз, я побрел за матерью к колодцу умываться.

Впрочем, и Янке, который был много старше, тоже хвалиться было нечем. Он, как и я, свалился со своего насеста и, увидав, что меня на лесенке нет, пошел в клеть и залег спать. Вышел он оттуда только к полудню.

В яблоневых садах я видал большие крытые лубом улья, вокруг которых темными тучками вились пчелы. Но у пчел этих был хозяин, я их меда и не нюхал. Так же как хозяйских яблок. Стоишь, бывало, у забора, приткнувшись лбом к тычине, и сквозь щель подглядываешь, как они там полеживают в траве, румяным боком к солнцу. Смотри, заглядывайся, слюнки глотай — кому какая печаль!

И все же были у нас пчелы, которые принадлежали единственно господу богу, и мы к ним наведывались в гости попить сладкого меду.

Когда косили сено, случалось, под косой вдруг послышится какое-то пение. И до того оно походило на гул в дымоходе, что я всякий раз пугался. Но косарь, бывало, остановится и несколько раз стукнет пяткой косы по мху, чтобы узнать, где это там ноют. А вот где! Теперь это уже гудел многоголосый орган, и тотчас из земли выметывался целый рой черных блестящих пчел с красненькими задушками. Я в страхе отбегал подальше и потом опасливо поглядывал издали, что же будет. Если косарь попадался не ахти какой храбрый, то и он улепетывал во все лопатки. И не малое время проходило, покуда пчелы угомонятся, иначе опасно было на том месте браться за косу.

А мне так хотелось меду! Я примечал место, откуда вылетали пчелы, и отправлялся искать себе пасечника. Чаще всего бабушку, смелости у нее хватало, да и сноровки тоже. Возьмет она клок сена, окунет в лужу, обрызгает хорошенько гнездо так, чтобы мокрые пчелы крылышками пошевелить не могли, и давай череном грабель ворошить соты.

Добрым пасечником для меня был и хромой Юрк, потому что сам он меду не ел и всю добычу отдавал мне. Он залезал к пчелам, как медведь. Встанет на колени и шурует руками в земле. Пчелы ползают у него по голым рукам, по шапке, вьются у самого носа, а он знай себе дымарит трубочкой и копается во мху. Потом приносит мне комки коричневых сот. Однажды он вырыл ком величиной с мою шапку. Пчелы летели за Юрком следом. Я было задал стрекача, но Юрк рассердился:

— Эх ты, заяц трусливый!

— Укусят! — оправдывался я.

— Пчела тебя укусит, а ты ее укуси!

Такой совет очень меня позабавил: как это я стану пчелу кусать? Я расхрабрился и подошел к Юрку. Он положил мне все соты на ладонь, сорвал стебель полевицы и подал: «На, тяни!»

В каждой ячейке карим глазком поблескивал мед. Я сунул кончик стебля в одну из них, другой конец взял губами и потянул. Чмок! Полон рот сладкого меда! Я прищелкнул языком, облизал губы и опять потянул.

Смотрю — некоторые ячейки залеплены воском. Я подумал, что и в них тоже мед. Отколупнул воск, да так и выронил все соты наземь. В ячейке лежал белый червяк! Я вскрикнул, позвал Юрка. А он смеется: это же пчелиные дети!

— Тогда отнеси их обратно в гнездо, — сказал я.

— Ни к чему! — отвечал Юрк. — Как выкосят луга, пчела все равно больше не жилец. Последних вороны склюют. А какая уцелеет, та с грехом пополам дотянет до осени и уползет в норку спать до весны.

Стоило мне заметить дым над Кикерской банькой, как все мои мечты бледнели перед одной-единственной: поскорее туда добраться. Банька эта казалась мне самой красивой постройкой на свете. До половины врытая в землю, она стояла или, вернее сказать, сидела под бугром неподалеку от старой избы. Крыша у нее была щепяная, поверху на нее насыпали песку и настелили дерн. Дверью служило старое лоскутное одеяло. Подымешь край и полезай, как в нору. В углу была каменка, вдоль стен лавки — длинная и короткая. Котла для горячей воды не было вовсе, воду нагревали в деревянном бочонке из-под селедки. Когда печь как следует накалялась, мать моей подружки Латы, — а Латина мать всегда была в бане за истопницу, — швыряла раскаленные камни в холодную воду, и тотчас клубы пара взлетали к потолку. От раскаленных камней в бочонке нагревалась вода.

Мыться в баньке могли разом три, от силы — четыре человека. Первыми шли мужчины, потом женщины. Но если женщинам тоже хотелось хоть немножко похлестаться веником да попариться, то приходилось сызнова топить печь. Так что мытье в бане затягивалось до поздней ночи.

На меньше, чем банька, привлекал меня колодец. Был он от нее не близко, на лугу, в топкой низине. Чтобы не вязли ноги, подле колодца положили несколько досок. Но и доски увязали в жиже, когда по ним ступала дородная Латина матушка. Весной мостки и вовсе затопляло, а тропа к колодцу превращалась в канаву с чистой водой. Хоть и ледяная была вода, но нам с Латой нравилось по ней бегать босиком следом за ее матерью. Мы шлепали по воде, и пальцы у нас на ногах багровели, будто нарывали.

Но этим кикерские удовольствия не исчерпывались. За банькой, на ржаном иоле рядом с грудой камней, росли два куста крыжовника. Можете представить себе, что это значило для нас с Латой, ведь в хозяйские ягодники и яблоневые сады нам доступа не было. Как встретимся с Латой, так сперва наведываемся в баньку, а потом бежим к кустам. Чуть подрастут ягоды покрупнее — мы их в рот, и грызем, только хруст стоит. Где уж тут дожидаться, пока созреют, чего доброго, кто-нибудь другой поест: мимо баньки проходила дорога.