И вдруг мне привиделась кучка палевых перышек, там, на горе. И как мама сказала: «Бедненький… Мог ведь под крышей спрятаться». А теленок, разве он был не под крышей?

Кусок мяса, что я перемалывал во рту, стал такой вязкий, такой пресный, — меня чуть не стошнило. Украдкой я опустил руки под стол, и собаки из них что-то выхватили.

Деревья на делянке срубили. За год все дрова вывезли, сучья убрали, щепки сгребли и пожгли, а летом на вырубке вместо могучих осин, берез и елей колыхалась рыже-серая полевица, глянцевая, как шелк, лишь кое-где в темных круглых заплатах кострищ. А вокруг пней высыпало земляники такая уйма, что у меня дух захватило, когда я впервые увидал эти россыпи. Я рвал ягоды обеими руками — и в рот, в рот!

Но где добро, там и зло, а на тех земляничных угодьях зло подчас бывало чересчур злющее.

Вырубку взял в аренду лесник Кикер, он надумал косить с нее богатое сено: трава там и вправду росла высоченная. И чтобы такую траву да вытаптывали сладкоежки? Ну, нет!

Только закраснеется земляника, старый Кикер с березовой дубиной ходит-бродит вокруг пней, высматривает, не прокрался ли кто по ягоды. Лютее всего ему приходилось воевать ополдень с огольцами-подростками — те, бывало, появятся то в одном конце вырубки, то в другом, Вот и бегал старый Кикер день-деньской, как кулик по болоту, и орал, и грозил неслухам расправой. По воскресным дням старика сменяли трое сыновей. Они расхаживали на вершине холма и время от времени пуляли в воздух из длинного охотничьего ружья.

Несмотря на строгую охрану, сладкие ягоды все равно приманивали соседей.

Как-то воскресным утром, спозаранку, к нам в батрацкую вихрем влетела Анна из Декшней и, ни слова не говоря, прыгнула на кровать, где мы с матерью еще спали. Она вытянулась у самой стенки и шепотом взмолилась, чтобы, христа ради, ее спрятали. Кикеровы сынки за ней гонятся… Хотела землянички посбирать, думала, караульных в такую рань на вырубке нету, а они, окаянные, на бугре торчат, как воронье. Хоть и хоронилась по закрайкам, а ведь и горстки набрать не успела, смотрит — все дозорные с бугра пропали. Ладно, что вовремя приметила, и давай бог ноги, а то бы изловили. Припустили, черти, по болоту, по ржаному полю и вот-вот сюда заявятся! Заметили, куда свернула. Не иначе, разглядели ее и теперь хотят узнать доподлинно, она или не она. Срам-то какой! Ай, срам-то какой!

Волосы у Анны влажные от росы. Косынка, которую на бегу сорвала с головы, тоже мокрая, вымокли и новые постолы, и серая юбка с черной шелковой лентой по подолу. Анна смяла, выпачкала нашу белую, только накануне постланную простыню, да что поделаешь! Попал человек в беду, надо выручать.

Мы лежим не встаем и вот чуть погодя слышим во дворе голоса. Это Кикеровы сыновья с нашими парнями переговариваются, зубоскалят, смеются.

— Ох и улепетывала она! Колесом покатилась! А я ведь только окликнул разок…

— Это Рейнис, — шепнула Анна.

— Не стали бы мы у нее, у сороки, ягоду есть, — смеялся его брат. — Но зачем же этак по-дурному в кустах раскидывать? Лучше бы нам отдала да шла домой шагом, а не летела сломя голову.

Анна вцепилась в локоть, еле выдохнула:

— Господи, отвороти их от дома! Только бы не вздумали, дьяволы, сюда лезть!

Все это я рассказываю для того лишь, чтобы вы поняли, как страшно было собирать землянику на Кикеровой вырубке даже взрослым, а что уж говорить о таком мальце, как я! И все равно, даже после случая с Анной, у меня хватало духу пробираться туда и вдоволь поесть ягод. Случалось, я и маме приносил кружку земляники. Она заливала ягоды молоком, и это было для нас лакомое блюдо. Душисто пахли ягоды, душисто пахли золотистые можжевеловые ложки…

Я, бывало, подкараулю, когда Кикер краем болота уйдет домой обедать, и шасть к нему на вырубку. Мне было видно оттуда, как он выходил из дому, и я потихоньку отступал к нашему конскому выгону, немножко ягод там тоже можно было насобирать. Мне и в голову не приходило, что меня перехитрят, и, понятно, я, собирая ягоды, насмерть испугался, услышав за спиной громовой окрик:

— Ага, жабенок! Попался!

Ишь, проклятый! Я же своими глазами видел, как старый Кикер пошел домой. Он еще, помню, загородку прогона приподнял, когда во двор входил. Значит, он исподтишка следил за мной, как и я за ним, и решил во что бы то ни стало меня изловить. Траву-то я ему здорово вытоптал, ползая все по тем же местам. Кикер, должно быть, в одни ворота вошел, а в другие вышел, потом кустами подкрался к вырубке и отрезал мне дорогу домой…

Что теперь будет?!

Однако старый Кикер то ли недооценил мою прыть, то ли явно переоценил свои ноги. Он и докричать не успел, как я задал стрекача. Я скакал, как мышь, по стерне, перепрыгивал через пеньки и кочки. Даже радостно стало мне, оттого что так быстро умею бегать. Только я подумал, что спасся, как близехонько услыхал:

— Ага, жабенок! Думал, удерешь?

Я с воплем припустил со всех ног. И в тот же миг что-то со свистом промелькнуло у меня над левым ухом. Это была Кикерова березовая дубина. У меня не было времени посмотреть, куда она упала, какой была длины и толщины. Одно я успел прочувствовать в тот миг: как хорошо бедному зайцу или птице, когда минует их дробь охотника и ребячий камень. Ноги сами мчали меня все быстрее, и вскоре жуткий топот за спиной утих. Кикер метнул в меня дубину как свой последний козырь. У старика не было больше сил за мною гнаться, вот он в ярости и швырнул палку. И наверняка благодарил бога, что промахнулся, а то, не промахнись он — я бы уже не смог рассказать ваш нынче об этом приключении.

Добежав до нашего конского выгона, я обернулся и увидал, что Кикер кружит и кружит вокруг того пня, где я собирал ягоды, в точности как собака вокруг заячьей лежки, откуда только что спугнула косого.

Теперь в полной безопасности я стал собирать ягоды на нашей земле. Домашним ни к чему знать, что меня прогнали с вырубки. Я набрал полную кружку, но моя мать сразу распознала: не та земляника… Разве на вырубке такая мелкая!

— Крупную всю повыбрали, — ответил я.

Бабушка принесла из Валашиней книжку про графиню Геновефу. Эту книжку мы читали по вечерам. В ней рассказывалось о том, как графиню с малым ребенком завезли в лес и бросили. Пришлось беднягам жить в лесу. И умереть бы им с голоду, если б в пещеру, где они ютились, не пришла лань. Она стала им помогать.

Самым интересным действующим лицом в этой истории была для меня лань. Я так живо представлял себе, как она выглядит, какая она добрая, ласковая. Мне и в голову не пришло расспрашивать про нее у взрослых.

Книжку мы прочитали зимой, а летом довелось мне увидеть лань своими глазами. Мы с матерью поехали в Юраны, в гости к бабушке по отцу. Ехали мы густым лесом, и я обмолвился, что тут, верно, и жила Геновефа.

— В этом лесу олени живут, — сказала мать.

— А лань? — спросил я.

Само собой, отвечала она, где олени, там и лани.

Мы миновали Будвики и снова выехали на опушку густого бора.

На поляне, под солнышком, огороженные жердинами, росли молодые лиственницы и всякие редкостные деревца. А у дороги к изгороди прислонилась лань и глядела прямо на меня.

У нее были большие карие глаза, на голове красная косынка.

Я не мог оторвать от нее взгляда, сердце мое замирало от волнения.

Только когда мы отъехали, я осмелился спросить маму, видела ли она лань.

Нет, никакой лани она не видела, видала только будвикскую пастушку. А лань, она ведь на телку смахивает. Только ноги потоньше.

Я негодовал. Лань похожа на телку? Да как можно такое говорить…

И право же, по сей день, когда слышу я слово «лань», мне неизменно видятся большие карие глаза, красная косынка и молодые лиственницы на солнечной поляне.