Одному интеллекту и ничему иному и следовало бросить вызов.

Серен Кьеркегор

Наш разум оставил нас с пустыми руками. Оказавшись наконец одни, мы обнаружили себя в роли не более чем правителей пустыни.

Альбер Камю

Безумная мудрость экзистенциалистов заключалась в том, что они бросили вызов и Богу, и разуму, а тем самым и притязаниям Запада на то, что человеку во Вселенной отведена особая роль. Для них мы уже не были какими–то избранниками, на которых, как на детей, взирает сверху милостивый Бог, наш Отец; не верили они уже и в то, что человеческий интеллект способен отыскать истину или обнаружить в нашей жизни некий высший смысл. Эти выводы, вместе с теорией Дарвина и трудами Фрейда, вызвали смятение в западной душе. Человеческий ум и душа — любимые детища [118] западной философии и религии — перестали быть средоточием мироздания, и экзистенциалисты взяли на себя скорбную обязанность оплакать их кончину и написать некролог. Отчаяние, которое испытывали эти западные мыслители, носило как личный, так и коллективный характер: они жалели себя и потерянную человечеством веру.

Я навсегда отчужден от самого себя. В психологии, как и в логике, имеются многочисленные истины, но нет Истины. «Познай самого себя» Сократа ничем не лучше «будь добродетелен» наших проповедников: в обоих случаях обнаруживаются лишь наши тоска и неведение. Альбер Камю

Миру более нечего предложить человеку, который мучается и страдает.

Мартин Хайдеггер

Поскольку бог мертв, осталась одна история и власть силы.

Альбер Камю

Экзистенциалисты пытались по–разному уйти от своих страданий. Серен Кьеркегор обратился все к той же вере, вернувшись в объятия Бога. Ницше увлекся внушающим трепет мифическим Заратустрой и стал с исступлением доказывать, что человек должен развить в себе волю и силу духа и построить новый мир, в котором не будет Бога. Другие — Альбер Камю и в особенности Жан — Поль Сартр — нашли временное утешение в марксизме. Подобно ловкачам, экзистенциалисты стремились развенчать моральные заповеди и религиозные учения своего времени — и тоже стали жертвами создавшегося хаоса. В отличие от даосов и дзэн–буддистов, нашедших спасение в жизни, лишенной смысла, многие экзистенциалисты впали в глубокую депрессию из–за своей неспособности понять цель мироздания. Разочаровавшись в Боге и разуме, эти философы оказались один на один с пустой, неизвестно зачем [119] существующей Вселенной. Отчаяние наполняло их сердца и их сочинения: романы «Тошнота», «Страх и трепет», «Понятие страха», «В тупике» и другие.

Хотя большинство философов–экзистенциалистов и исследовали с помощью своего интеллекта царство безумной мудрости, в жизни многие из них были обречены на то, чтобы стать жертвами этого нового поворота западной мысли. Им не хватало одного: выбраться за пределы своего ума, несмотря на то что некоторые стремились к этому любой ценой. Кое–кто из них попробовал пойти по пути абсурда.

В слове «абсурд» нам слышится слабое эхо даосизма. Оба имеют отношение к миру иррационального, который, безжалостно сметая все на своем пути, проявляет полное безразличие к заботам и тревогам человека. Встретившись лицом к лицу с этим «абсурдным творением», Альбер Камю приходит к понятию «абсурдного человека», который должен найти какой–то иной подход к жизни и иной способ познания:

Абсурдный человек видит своей целью не объяснить и найти решение, а пережить и описать. Все начинается с откровенного равнодушия.

Любой восточный мудрец порадовался бы словам Камю «откровенное равнодушие», которые очень напоминают «просто быть» дзэна или намеренное «неделание» даосизма.

Однако, в то время как даос пребывает в мире с дао, Камю так и не нашел удовлетворения в абсурде, и существует расхожее мнение, что он покончил с собой. Он прекрасно сознавал стоящую перед ним дилемму:

Если бы я был деревом среди деревьев, кошкой среди животных, эта жизнь имела бы смысл, или, точнее, передо мной не встала бы эта проблема, ибо я бы принадлежал этому миру. Я был бы вот этим миром, которому я сейчас противопоставлен всей целостностью моего созна — [120] ния и своим настойчивым желанием определенности. Именно в силу этой смехотворной причины я и возражаю против всего мироздания. Я не могу перечеркнуть его одним лишь росчерком пера.

Камю хотел вырваться из оков своего ума и стать единым с «бытием». Он хотел освободиться от своего «настойчивого желания определенности» и обрести успокоение в неизвестности. Увы, поблизости не нашлось даоса или дзэнского наставника, которые могли бы дать Камю уроки; на Западе не существовало ни традиции, которая могла бы удовлетворить его потребность, ни методов, с помощью которых можно было бы превратить его «экзистенциализм» в образ жизни. Он был только философом, и когда игры ума не смогли более его поддерживать, он капитулировал.

Из экзистенциалистов ближе всех к формированию нового подхода к жизни, в основе которого должна быть идея Вселенной без Бога, морали и разума, подошел великий философ XIX века Фридрих Ницше.

Хотя многим чужды попытки Ницше дать осмысление абсурду, кое–кто наградил бы его титулом учителя безумной мудрости.

Я живу в своем собственном доме, никогда не копировал никого даже наполовину и смеюсь над любым светилом, который неспособен посмеяться над самим собой.

Надпись над дверью дома Ницше

Ницше разработал свою собственную уникальную философскую систему безумной мудрости, у которой много общего как с идеями, так и со стилистическими приемами восточных мудрецов. Местами, когда Ницше дает оценку своим эксцентричным, анархистским убеждениям, он в точности напоминает древнего святого дурака даосизма.

Все хорошее — инстинктивно, а значит, естественно, необходимо, свободно. Утомительные усилия — это недостаток; Бог совсем не похож на героя. (По моим понятиям: легкая поступь — вот первый признак божественности.)

[121]

Божественная «легкая поступь» Ницше идет нога в ногу с даосизмом, но его собственные «тяжелые башмаки» не позволяли ему передвигаться столь же легко. Его так и подмывало лягнуть устои западной цивилизации.

Ницше, с его не знающим удержу духом ловкача и скептическими прозрениями шутника, взял на себя задачу разрушить всю предыдущую философию и историю Запада. Берясь за эту задачу, он видел себя в роли этакого философствующего дурака, пророка безумной мудрости, явившегося возвестить о новой эпохе.

Мне все более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во всякое время находился и должен был находиться в разладе со своим «сегодня»: сегодняшний идеал всегда был его врагом. До сих пор все эти «развиватели» человека, которых называют философами и которые сами редко чувствовали себя друзьями мудрости, а скорее неприятными шутами и опасными вопросительными знаками, находили свое назначение, свое суровое, неотвратимое, но также и великое назначение в том, чтобы быть угрызениями совести своего времени. В то время как они направляли анатомический нож в сердце современных добродетелей, они выдали то, что было их тайной: они делали это, чтобы узнать новое величие человека, новый, неизвестный до этого времени путь к его возвеличению. Каждый раз они открывали, сколько лицемерия, лени, распущенности и разнузданности, сколько лжи скрывается за современной нравственностью. Каждый раз они говорили: «Мы должны идти туда, где сегодня менее всего можем чувствовать себя дома».