Если бы я не был свидетелем последовавшей сцены, то счел бы ее досужим вымыслом. Итак, Кирилл подошел к ограде и протянул на ладони монетку. Вдруг, без малейших усилий ребенка, монетка взлетела вверх — под самый навес, и по невероятной дуге ошеломляюще точно упала бутылку. А ведь в ней, напомню, были цветы и если и оставался просвет, то вовсе не такой широкий, чтобы могла проскользнуть монета.

Дивны Твои дела, Господи! Куда уж тут лезть с убогим «материалистическим учением».

…Они увидали Ивана Яковлевича на большой, полной солнечного света, поляне, буйно заросшей! по краям кустами орешника и ольхи. Полдень был жарким и тихим. Лишь порой, густо шумя, набег легкий ветерок и тихо мотал зелень ветвей. Ha эмалевом небе не было ни облачка.

Мерно жужжали бортные пчелы, удивительные бабочки — с громадными, павлиньих разводов крыльями, бесшумно порхали с цветка на цветок. Лохматый шмель ткнулся в руку Сони и сердито гудя, продолжил полет. Во всем царил мир и неизреченная красота Природы.

Иван Яковлевич сидел на низкой скамеечке возле крошечного, почти игрушечного домика. Он сосредоточенно чертил что-то палкой на зем-ле. Вдруг отшельник вздрогнул, поднял голову.

Соня увидала довольно некрасивое одутловатое лицо с широким носом и глубокой скорбной складкой возле рта. Но девушку приятно поразили высокий чистый лоб Ивана Яковлевича и особенно большие, с чуть опущенными веками глаза — в них светился ясный и острый ум.

На аскетической фигуре отшельника свободно висел тот самый архалук, о котором говорила Лушка — короткий, едва прикрывавший колени. Некогда он был сшит из плотной в полоску шелковой ткани, но давно успел пообтерхаться и выцвести. И неожиданной роскошью выделялся большой серебряный крест на витом красивом гайтане.

Поднявшись со скамеечки, Иван Яковлевич долго и внимательно рассматривал гостей. Затем он троекратно осенил их крестным знамением. Его уста зашевелились: «Отче наш…»

Соне сразу и безоговорочно понравился этот пустынный житель, а окружающая обстановка низводила на душу успокоение и молитвенное состояние.

Наталья Федоровна подошла поближе и царственно произнесла:

— Любезный, мы приехала к тебе с деликатным вопросом. Могу ли я рассчитывать на твою скромность?

Иван Яковлевич вдруг весь затрясся гневом. Подняв палку, ступая босыми ногами по утоптанной траве, он пошел на гостью:

— Вон отсюда! Дочерью торгуешь! — И, повернувшись к Соне, добавил: — Ты останься.

Соня подняла на мать невинные синие глаза, умоляюще сказала:

— Не бойтесь за меня, маменька, покиньте нас. — Она чувствовала абсолютный покой и совершенно доверяла отшельнику. И еще подумала об удивительной несовместности, которая должна быть между ней, выросшей в барских условиях, и этим необыкновенным человеком, ведущим первобытное существование.

Мысленно сотворив молитву на древнюю икону Спасителя, висевшую под козырьком возле дверей, Соня тихо сказала:

— Простите, Иван Яковлевич, что нарушили ваше уединение. Речь идет о замужестве. Идти ли мне за гусара Коротаева?

Отшельник опустил голову и глубоко задумался. Соне показалось, что он забыл о ее существовании. Вдруг отшельник вскочил, вновь пришел в волнение и замахал руками:

— Разбойник! Гони его! Вор! Выждав паузу, Соня спросила:

— Если нельзя замуж, так что же мне делать? Поглядев куда-то вбок, Иван Яковлевич едва слышно, но вполне внятно, произнес:

— Риза спасает…

Соня про себя решила: «Старец приказал бояться гусара и идти мне в монастырь…» Несколько стесняясь, произнесла:

— Тут немного денег… Оставить можно? Отшельник отрицательно покачал головой, посмотрел в глаза, как в душу заглянул и тихо молвил:

— Жертву твори тайно, бедные уже ждут. Прощай!

…Когда карета выбралась из леса, у большака стояла оборванная женщина с младенцем на руках, завернутым в какую-то грязную тряпку. Женщина заголосила:

— Помогите погорельцам, с голода пухнем… Соня вспомнила слова отшельника: «Бедные уже ждут». И она протянула обезумевшей от радости женщине червонец.

У Сони оказался твердый характер. Матери она сказала как отрезала:

— Свадьбе с Егором Пантелеймоновичем не быть! Я ухожу в монастырь — послушницей. И надеюсь со временем принять постриг. Простите! Бога ради, не гневайтесь. Это сильнее меня.

Дом Облесимовых сотрясся от криков Натальи Федоровны. Она грозила материнским проклятьем, гиеной огненной, плакала, умоляла — все бесполезно, Соня осталась твердой в своих намерениях.

Еще сильнее бушевал обманутый в своих ожиданиях громадного приданого жених. Ему удалось выследить Соню во время прогулки по саду. Коро-таев униженно падал на колени и норовил поцеловать бывшей невесте руки:

— Сонечка, не разрушайте мое счастье! Ведь это, право, смешно — верить словам какого-то сумасшедшего. Одумайтесь, еще не поздно! Я все вам прощу! Я буду усердно служить вам, угадывать желания…

Соня с трудом вырвалась и убежала в дом, а бывший жених бросился к губернатору, потребовал:

— Под носом у властей завелся безумный негодяй, творящий безобразия! Почему он на свободе? Такому есть единственное место — в сумасшедшем доме. Следует незамедлительно заточить его туда. Иначе буду жаловаться самому государю…

— Не горячитесь, батенька, — успокоил губернатор. — Мне самому не нравится история, с вами случившаяся. Вся губерния взбудоражена. И многие, простите, сочувствуют и верят этому юродивому. В уголовном порядке я не могу его преследовать. Иван Яковлевич не совершал преступления. Дом для безумных? В Смоленске нет такого.

— Отправьте в Москву, там наверняка есть.

— Хорошо, я это сделаю из уважения к вам лично.

— Благодарю сердечно, ваше превосходительство! Ну, а прежде я сам полечу этого мужлана… палкой.

Гусар Коротаев вскочил в легкую бричку и отправился в лес на поиски обидчика. Вернулся он мрачнее тучи. Лишь спустя несколько дней, признался одному из собутыльников:

— Отыскал я этого юродивого. Замахнулся тростью, хотел ему ребра пересчитать, а у него на лице не дрогнул ни единый мускул. Только посмотрел на меня как бы с сожалением и. произнес: «Погибнешь от своей глупости!». У меня мороз по коже пробежал, занесенная для удара рука опустилась. Теперь я хожу и все время думаю: в каком смысле слова эти понимать?

Что касается губернатора, то он слово свое сдержал: послал в лес солдат, те схватили провидца, заковали в железо и вместе с арестантами отправили этапом в Москву.

Когда смольчане узнали о таком злодействе, то возмущались и огорчались. Но власти предержащие во все времена нужды и стенания народные мало интересовали.

Слава о чудесном юродивом-предсказателе бежала впереди его. Москвичи горели нетерпением видеть Ивана Яковлевича.

— Радость такая! Теперь у нас будет жить провидец замечательный. За правду его из Смоленска выгнали. Девушке из хорошей семьи глаза на

жениха открыл: жулик, говорит, он у тебя. Остерегайся, а то имение твое, девица, разорит, а самое живьем в пруду утопит. Так-то! Слушатели добавляли:

— Та девица сто тысяч провидцу пожертвовала, а он все нуждающейся братии роздал. Нестяжательный!

На Дорогомиловской заставе Ивана Яковлевича встретила громадная толпа почитателей, забросавшая его деньгами, едой, одеждой. Тот все отдал арестантам, не обошел щедростью и конвойных, обижавших его неоднократно. При этом вздыхал:

— Тоже дети Божьи! А Ему всякие люди нужны.

Толпа умильно плакала.

Поселили Ивана Яковлевича в Преображенском «безумном доме». Здесь ему предстояло провести четыре с половиной десятилетия. Ежедневно являлись сюда сотни страждущих. Одни просили исцеления, другие — совета, третьи — денег… Не всех, ласково встречал прозорливец, порой гнал от себя притвор и лгунов. Но многих привечал, оказывал помощь.