Сегодня я оправдываю вас, я вас благословляю, ибо близость смерти пригасила во мне страсти, душа моя стала спокойной и справедливой. Я сужу обо всем хладнокровно, и мне не приходит в голову попрекать вас несчастьями, которые вы претерпели, как я не попрекну несчастную жертву пистолетным выстрелом, которым злодей в упор сразил ее.

Но посудите сами, восемнадцать лет назад, при всей пылкости юных лет и всей ревности влюбленного, мог ли я рассуждать столь здраво, стал ли бы разбираться, была в том ваша вина или нет? От гнева кровь бросилась бы мне в голову, и я бы злился на вас за беду, несомненно принесшую вам больше страданий, чем мне.

Я сам бы измучился и вас сделал бы несчастной. Даже если бы я нашел в себе силы скрыть от вас обуревающие меня чувства, какое смущение вы бы испытывали передо мной! Как трудно вам было бы выдерживать мой взгляд, неотрывно устремленный на позорное пятно, осквернившее нашу честь, пусть вопреки вашей воле, но какая разница? Что у нас была бы за любовь — у меня, скрывающего горькое, злое чувство, и у вас, невинной и запятнанной?

Ах, Христиана, утешьтесь, лучше порадуйтесь тому, что избавили нас обоих от такого ада. Зато сейчас время, страдания и разврат истощили во мне все запасы ревности и тщеславия.

И вы тоже — ваши муки, любовь и преображение, дарованное искусством, искупили все и освятили вашу душу.

Итак, лишь теперь мы можем быть рядом без того, чтобы вы краснели, а я впадал в грех несправедливости. Как видите, вам не надо себя упрекать за то, что вы продлили нашу разлуку: я далек от того, чтобы негодовать на это, напротив — я вас благодарю.

— О, это я должна благодарить вас! — вскричала Христиана, сжимая руки Юлиуса. — Я глубоко тронута вашими добрыми словами.

Вы могли бы сделать для меня прошлое источником безутешных угрызений, вы же, напротив, вменяете мне его чуть ли не в заслугу. Спасибо, спасибо!

И тем не менее на следующий день Юлиус снова застал Христиану удрученной. Былое очистилось, но теперь грядущее давило на нее всей тяжестью сомнений, мраком неизвестности.

Юлиус снова принялся с нежной настойчивостью расспрашивать ее.

— Увы, мой Юлиус, — сказала она, — я не могу прогнать тревожных мыслей. Вы были добры и полны любви, как сам Господь Бог. Но, к несчастью, отпущение грехов не может отменить прошлого. Оно все еще нас держит, оно не отпустит. Если бы я все вам рассказала восемнадцать лет назад, вы бы дрались с Самуилом Гельбом и мы были бы несчастны. Но если бы я все рассказала год назад, вы бы не женились на Фредерике и мы могли бы быть счастливы.

Юлиус ничего не ответил, только опустил голову.

— Да, — продолжала она, — вот к чему привело мое молчание. Эти бедные дети, любящие друг друга, разлучены…

— Не надолго, — промолвил граф фон Эбербах.

Но Христиана его не слушала.

— А вы, — продолжала она, — вы муж сразу двух жен.

— Перед Господом у меня есть лишь одна и никогда не было другой.

— Да, но перед законом? И нам, чтобы видеться, придется скрываться. Если станет известно, что вы бываете здесь, свет назовет меня вашей любовницей, и Фредерика подумает, что я занимаю ее место, в то время как это она занимает мое! Вот в какое положение мы попали. И выхода из него нет.

— Вы ошибаетесь, Христиана: выход есть.

— Есть выход? Но какой? — спросила Христиана, трепеща.

— Он близок, и нам обоим надлежит встретить его с твердостью, почти что радостно.

Я без ведома Самуила советовался с врачами. Они подтвердили мне его обещания. Успокойтесь, затруднения, с которыми мы столкнулись, не продлятся долго: мне отпущено совсем мало времени.

Христиана задрожала всем телом:

— Так вот чем вы хотите меня успокоить!

Она подняла на него глаза, полные боли и упрека, и он увидел слезы на ее ресницах.

— О, — вскричал он, — теперь я могу умереть, потому что я умру счастливым, любимым, обо мне есть кому пожалеть! Теперь я умру примиренным и, — он понизил голос, — отмщенным.

— Ах, вот этого я и боялась! Вы хотите отомстить Самуилу Гельбу, не так ли? — спросила она.

— О да! — отвечал он. — В этом мире мне осталось еще одно дело — наказать его. Я уверен, что Господь не призовет меня к себе прежде чем я исполню это предназначение.

— Юлиус! — воскликнула Христиана. — Не подвергайте себя такому риску, не связывайтесь с этим негодяем. Юлиус, послушайте: удалите его от себя, бегите от него, предоставьте Провидению заботу о том, чтобы его покарать. Мерзавец не избегнет расплаты, верьте: Божий суд его настигнет. Он погибнет от собственных преступлений, как гадюка — от своего яда.

— Не настаивайте, Христиана, — отвечал Юлиус спокойно и сурово, — мой жребий брошен. Это решение непреклонно. Я должен умереть, но хочу, чтобы от моей смерти был прок.

— Умоляю вас, не говорите так. Я не хочу, чтобы вы умирали! — с глазами, полными слез, вскричала Христиана.

— Не огорчайся, моя бедная, милая, вновь обретенная жена, — произнес растроганный Юлиус. — Но, видишь ли, доктора не скрыли от меня, что средств для моего спасения больше нет.

— Нет! Такое средство есть! У вас есть я! Они же не знали, что я существую, что я вернусь!

— Слишком поздно, — вздохнул Юлиус. — Моя жизнь исчерпана до дна, и я чувствую, что времени и сил мне хватит лишь на то, чтобы спасти вас всех. Когда меня не станет, все наладится, Фредерика и Лотарио поженятся.

— Когда вас не будет рядом, кто защитит их от Самуила?

— Самуил ничего больше не сможет им сделать, я за это отвечаю.

И ты освободишься от роковой двусмысленности своего положения. Ты больше не будешь женой чужого мужа. Как видишь, это единственный выход, который остался для всех нас.

— Есть и другие, — возразила Христиана.

— Назови хоть один.

— Мы можем вдвоем покинуть Париж, исчезнуть, спрятаться в каком-нибудь укромном уголке Нового Света, а Фредерике и Лотарио предоставить любить друг друга.

— А ненависть Самуила? Что станется с ними, такими юными и чистыми, если они попадут в лапы этого демона? К тому же, пока я жив, они не смогут пожениться. Тогда что они выиграют?

— Что ж! Существует еще развод. Закон и религия нашей страны его допускают.

— Развод? — повторил Юлиус. — Да, я сам не однажды думал о нем, когда тщеславие побуждало меня ревновать к Лотарио; однако, допуская развод, наши законы и религия обставили его множеством условий и препон. Какую причину я могу выдвинуть? Сказать правду? Это бы значило обесчестить тебя.

Отвергнуть Фредерику? Тогда я ее обесчещу.

И потом, что скажет свет, если Лотарио возьмет в жены женщину, с которой развелся его дядя? Не станут ли предполагать, что, расставаясь с ней, я имел на то причину, притом ту же самую, которая заставила Лотарио жениться на ней? Не скажут ли, что прежде, нежели стать его супругой, она была его любовницей? Как видишь, и развод немыслим: так мы под предлогом сделать этих детей свободными и счастливыми принесем им только невзгоды.

— Я не хочу, чтобы ты умирал! — вместо ответа повторила Христиана.

— Это не тот вопрос, который нам дано разрешить, — мягко возразил Юлиус. — Милая, душа моя, постарайся привыкнуть к мысли, что я приговорен и ничто на свете не может продлить мою жизнь.

Ведь речь идет не о самоубийстве, я не собираюсь кончать с собой, я умираю. Так не проси же у меня того, что не в моей власти. Даже если я не покорюсь неотвратимости, которая надвигается на меня, если стану бунтовать, превращусь в жалкого труса, это не прибавит ни единой минуты к тем считанным часам, что мне остались. Я не могу отсрочить свой конец. Не от меня зависит принять или отвергнуть свою смерть, я могу ее использовать, только и всего.

Что ж, коль скоро такая развязка необходима и неизбежна, даже ты не можешь мне помешать по крайней мере распорядиться таким образом, чтобы извлечь из нее как можно больше пользы. Нам не за чем подменять одни слова другими: я умираю, это неотвратимо, пойми. В том-то и дело.