Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.

«Так она здесь! — подумал он. — А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»

Он покосился на графа фон Эбербаха.

Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

«Я дурак! — сказал себе Самуил. — Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».

Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:

— Да ведь это голос Олимпии!

— А? Ты думаешь? — равнодушно отвечал Юлиус. — Возможно.

— Труп! — сквозь зубы пробормотал Самуил.

Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».

Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.

«Это несомненно Олимпия! — сказал себе Самуил. — Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».

Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.

— Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, — отвечал англичанин. — Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.

— Синьора Олимпия? — перебил его Самуил.

— Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость — спеть «Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.

— Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?

— Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.

— Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? — спросил Самуил.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.

— Это и в самом деле Олимпия, — сказал он, сверля собеседника глазами.

Но на лице Юлиуса не дрогнул ни один мускул.

— А, — протянул он без тени волнения. — И кто тебе это сказал?

— Близкий друг лорда Драммонда.

— А!

«Ни одного движения, и во взгляде ни искорки, — подумал Самуил, наблюдая за невозмутимым Юлиусом. — Или в жилах у него не осталось ни капли живой крови, или он ловко это скрывает. Ба! С какой стати ему притворяться? Да и способен ли он, в его-то состоянии и в эти годы, проявить такую силу, такое постоянство воли, он, который и в двадцать лет, в полном расцвете юности, никогда не имел ни воли, ни характера? Однако если Олимпия уже провела какое-то время в Париже, то не ради лорда Драммонда, коль скоро ему пришлось посылать людей на ее поиски. А покинуть Венецию и вернуться в Париж она могла только ради Юлиуса. Если так, она должна была известить его о своем возвращении. Почему же он не сказал мне об этом? Если он мог от меня это скрыть, так, возможно, и еще что-нибудь скрывает! В этом загадочном возвращении Олимпии есть какой-то секрет. Уж не плетут ли они вместе заговор против меня? Я встречусь с Олимпией. Если она видела Юлиуса, ей все известно: она знает, и что произошло в Сен-Дени в вечер дуэли, и каковы теперь намерения Юлиуса. Я ее заставлю говорить. Да, это средство все узнать. Юлиус ничего не желает мне рассказать, но чтобы я не вытянул всего, что мне нужно, из женщины, в дело должен вмешаться сам дьявол!»

Месса закончилась. Толпа, двинувшись к главному входу, стала быстро таять, Самуил же выбрал себе наблюдательный пост у дверей, ведущих в органную нишу.

Он сел в фиакр и велел кучеру подождать.

Затем он опустил шторы и принялся следить.

Минут через десять из органной ложи вышла женщина и села в закрытый экипаж.

То была Олимпия.

Карета, в которую она села, стала быстро удаляться.

Самуил опустил переднее окошко.

— Поезжайте, — приказал он, — за каретой, куда только что села та дама. Следуйте за ней шагах в пятидесяти, чтобы не возбуждать подозрений. Когда она остановится, остановитесь и вы.

Экипаж Олимпии остановился на Люксембургской улице у крыльца тихого, уединенного особняка.

Торопливо выскочив из своего фиакра, Самуил увидел, что Олимпия вошла в вестибюль и поднимается по лестнице.

Он быстро пересек двор и достиг лестницы.

Затем он стал подниматься по ступенькам, стараясь, чтобы Олимпия его не заметила.

На втором этаже она остановилась и позвонила.

Шум шагов Самуила заставил ее оглянуться.

Увидев его, она при всей своей выдержке побледнела.

Он молча поклонился.

— Вы здесь? — произнесла она.

— Вам странно видеть меня здесь, сударыня? — усмехнулся Самуил. — Но я и сам не меньше удивился, увидев вас в Париже. Прошу меня извинить, что являюсь так внезапно. Это потому, что я должен поговорить с вами о вещах весьма серьезных.

— Что ж, — обронила она. — Входите.

Слуга открыл перед ними дверь, Самуил вошел в прихожую, а оттуда в маленькую гостиную. Та, кого он называл Олимпией, но наши читатели уже зовут Христианой, вошла туда с ним.

— Слушаю вас, сударь, — сказала Христиана.

— Прежде всего, сударыня, разрешите задать вам один вопрос.

— Какой?

— Вы видели Юлиуса после вашего возвращения в Париж?

— Графа фон Эбербаха?

— Да.

— Я его не видела, — отвечала Христиана, — да и не стремлюсь увидеть.

— Вот как! — лицо Самуила выразило нескрываемое сомнение. — Но в Париж вы тем не менее вернулись.

— Сезон в Венеции кончился, — сказала певица. — Я считала, что бедный лорд Драммонд в Англии, то есть достаточно далеко, и не может мешать мне петь в Опере, как то было в прошлом году. Уже прибыв сюда, я узнала, что он в Париже, приехал лечиться от болезни легких. Я не думала, что он болен так тяжело. Поэтому я затворилась в особняке в Сен-Жерменском предместье и жила скрытно, чтобы действовать без его ведома, поскольку опасалась, как бы он снова не принялся мешать мне. Отныне музыка — моя единственная страсть.

— Хорошо, — сказал Самуил. — Стало быть, вы прятались только из любви к музыке, а граф фон Эбербах не знает, что вы вернулись. Однако если вы и не сохранили к нему того чувства, что на миг пробудилось у вас прошлой зимой, он все-таки не мог стать для вас совсем уж посторонним, и я полагаю, вы не будете против узнать от меня, что он поделывает.

— Он здоров? — спросила Христиана беспечно.

— Начать с того, что он крайне плох. Но состояние его организма — это еще не самое худшее. Вы не знаете, что с ним стряслось?

— Ну почему же, знаю. Как мне, помнится, говорили, он женился.

— С ним произошло не только это. Он убил собственного племянника.

— Какого племянника? — спросила певица.

— Лотарио.

— Этого молодого человека, которого я как-то видела на ужине у лорда Драммонда?

— Его самого. Этого племянника Юлиус любил как сына.

— Если он так любил его, почему же он его убил? Наверное, из ревности?

— Действительно из ревности.

— Бедный юноша! — вздохнула Христиана. — А новая графиня фон Эбербах, с ней что сталось? Как видите, от моей страсти к графу не осталось ничего, раз я могу так спокойно говорить о его жене.

— Графиня Фредерика, — отвечал Самуил, — уехала в Эбербахский замок, это-то и стало причиной недоразумения и беды. Юлиус убедился в невинности жены, но было уже поздно. Графиня вернулась и вновь обосновалась в Ангене. Я иногда ее там навещаю. О, что за ничтожные сердца у этих молоденьких девиц! Она любила этого Лотарио, его могила еще свежа, а она уже о нем позабыла! Меланхолии в ней ровно столько, чтобы придать ее красоте оттенок особой трогательности. Вот и умирай после этого ради женщины!