— Так слушайте же, — сказала Христиана, устремив на Фредерику глаза, полные слез и затуманенные нежностью.

Для ее бедного сердца это испытание оказалось непосильным. Ей и без того уже было достаточно больно видеть, пожирать глазами свое дитя, но не иметь права обнять его. Но допустить, чтобы ее дочь подозревала, презирала, возненавидела ее, — нет, этого она стерпеть не могла.

— Слушайте, — заговорила она. — Да, я все скажу. Тем хуже! У меня сердце разрывается. Я не вынесу, чтобы вы меня подозревали, это было бы слишком жестоко; потом, когда вы меня выслушаете, вы сами поймете, насколько это немыслимо. Фредерика, вы усомнились в слове Гретхен, а между тем она ведь наверняка говорила вам, что знала вашу мать и говорит с вами от ее имени.

— Моя мать… — прошептала Фредерика. — Но ведь Гретхен никогда не хотела даже назвать мне ее имя.

— А если бы ваша мать сама к вам пришла?

— Моя мать жива?! — вскрикнула Фредерика, вся задрожав.

— Если бы она была жива, — продолжала Христиана, — и теперь сама, без посредников, явилась к вам и сказала, что вам следует делать, вы бы и родной матери не поверили?

— Если бы она пришла ко мне, — отвечала Фредерика, не в силах унять дрожи, — я бы… о, сударыня, имейте жалость, не внушайте мне ложных надежд, я ведь еще так молода, вы меня просто убьете… Если бы моя мать пришла ко мне, она бы могла делать со мной все, что ей угодно, я была бы так счастлива повиноваться любому ее жесту, слепо, без размышлений.

— Что ж! — вскричала Христиана. — Тогда смотрите.

И она, вскинув руку, указала на портрет, висевший на стене, — тот самый, что сначала так взволновал Лотарио, а потом поразил Фредерику, когда она только что приехала сюда.

— Этот портрет… — прошептала Фредерика.

— Портрет моей сестры, — сказала Христиана. — Вы замечали, как она на вас похожа? Не говорит ли это сходство о том, что вы принадлежите к той же семье?

— О сударыня, но если так?..

— Фредерика, посмотри на меня. Обними меня, Фредерика, я твоя мать!

Этот вопль души исторгся из груди Христианы с такой силой и она так рванулась к Фредерике, что девушка почувствовала, как все в ней перевернулось.

— Матушка! — воскликнула она.

И бросилась, смеясь и плача, на грудь Христианы.

— Да, — говорила Христиана, жадно целуя ее, — да, моя девочка, мое дитя, мое сокровище. Я не хотела тебе этого говорить, у меня были на то причины, скоро ты их узнаешь, но это было сильнее меня. Встретить тебя такой недоверчивой — это хуже, чем совсем не встретить.

Фредерика, тоже в слезах и вне себя от восторга, лепетала:

— Дорогая матушка! Я семнадцать лет вас ждала! Но что-то мне всегда говорило: «Она вернется»… Какое счастье! У меня есть мать! Вот она, здесь, рядом! О матушка, дорогая моя, как же я рада вас видеть!

Христиана отвечала на все это лишь слезами и поцелуями.

Гретхен отошла в сторону, чтобы не мешать их бурным излияниям. Она преклонила колени в уголке маленькой гостиной и тихо молилась.

— Так значит, — спросила Фредерика, — на том портрете моя тетя?

— Да, дитя мое, твоя тетя и мать Лотарио, он ведь твой кузен.

— А мой отец? — продолжала Фредерика. — Вы ничего о нем не сказали. Или его уже нет на свете?

— Да нет. Он жив.

— Ах, так я и его теперь узнаю! Как велика милость Провидения!

— Ты уже его знаешь, — отвечала Христиана.

— Я знаю моего отца? — замерла в недоумении Фредерика.

— Да, — кивнула Христиана. — Благодарение Господу, я могу назвать тебе его, поскольку Небеса в милости своей внушили ему лишь такую нежность к тебе, какую он мог и должен был питать, и потому он всегда оставался для тебя отцом.

— О ком это вы говорите? — спросила Фредерика в тревоге.

— Мое милое дитя, не пугайся той новости, которую я сейчас тебе сообщу. Господь уберег нас в прошлом, а будущее устраивается в это мгновение. Ничего не бойся. Твой отец… твой отец — граф фон Эбербах.

— Граф?! — вскрикнула Фредерика, бледнея.

— Не волнуйся так, дитя мое, я повторяю тебе, что все теперь устроится к твоему благу. Мы расторгнем этот брак, и ты станешь женой Лотарио. Ну же, ведь теперь я с тобой, у тебя больше не будет ни горестей, ни забот, я не дам им коснуться тебя.

— Но мой отец, — настойчиво спросила Фредерика, — он ведь совсем не подозревал до сегодняшнего дня, что я его дочь?

— Он даже не знал, что ты есть на свете. О, это слишком долгая история, чтобы сейчас тебе ее рассказывать. Однажды ты все узнаешь. Мы, твой отец и я, очень долго были разлучены. Он думал, что я умерла. Как и почему все это случилось, об этом ты пока меня не спрашивай.

Не станем ворошить это ужасное и мучительное прошлое. Но теперь твой отец знает, что я жива. Мы встретились и узнали друг друга.

Что жива я, его жена, ему уже известно, теперь же он узнает, что ты его дочь. Вот две причины, любой из которых хватило бы, чтобы он вернулся ко мне, а тебя отдал Лотарио.

— Он этого захочет, — вздохнула Фредерика, — но вот сможет ли? Для света, закона, религии я ведь его жена. Или он объявит во всеуслышание, что я его дочь? Но тогда я на веки вечные погибну в глазах всех, кроме одного лишь Господа. А может ли он признаться, что вы его жена, и он, значит, женат на двух сразу? Как видите, матушка, исхода нет, мои беды крепко держат меня! Сколько бы вы меня ни утешали, моя злая судьба сильнее вашей любви и преданности.

— Положение и правда тяжелое, — сказала Христиана, — но успокойся, дитя мое, мы из него выберемся.

— Но как?

— Твой отец знает средство.

— Какое?

— Это мне неизвестно, однако у него оно есть.

— Кто вам сказал?

— Он сам.

— Он так говорил, чтобы вас утешить, как вы сейчас успокаиваете меня. Но если бы такое средство действительно было, он бы вам о нем рассказал. А раз он от вас скрывает, стало быть, этого средства просто не существует.

— Нет, существует. Клянусь тебе, он говорил об этом таким тоном, каким не лгут.

— Вы оба можете говорить что угодно, — настаивала Фредерика, — а я чувствую, что все мы попали в ловушку, откуда нам никогда не спастись.

— Послушай, — сказала Христиана, — твой отец ждет нас в Париже. Нам нужно ехать туда, чтобы оберегать его. А как же? Ты его дочь, я его жена. Мы возьмемся за дело вдвоем, чтобы вытянуть из него его секрет, и он нам его скажет.

Девятого июля 1830 года все газеты поместили сообщение о том, что завтра будет иметь место погребение лорда Драммонда, а заупокойная месса состоится в храме Успения.

Когда на следующий день Юлиус вошел в эту церковь, первым, кого он там увидел, был Самуил.

Наши читатели, возможно, успели забыть о лорде Драммонде, чудаке-англичанине, влюбленном в голос Олимпии, а перед этим — в индийских тигриц.

Смерть этого человека была такой же странной, как его жизнь.

Причиной его смерти стал тюльпан!

Мы выпустили лорда Драммонда из виду в ту минуту, когда он покидал Париж, чтобы последовать за Олимпией в Венецию.

Ему показалось, что все же гораздо лучше внимать обожаемому голосу на публике, чем не слышать его вовсе, и делить наслаждение искусством певицы с другими предпочтительнее, нежели совсем его лишиться.

Однако едва он успел приехать и побывать на первых представлениях, как ревность овладела им с новой силой. Он горько терзался оттого, что принужден упиваться этими божественными звуками вместе с толпой, тогда как он жаждал присвоить их себе одному. Присутствие соперников досаждало ему ужасно.

С той минуты как Олимпия стала достоянием всех, она более не могла принадлежать ему.

К тому же ему казалось, что каждый встречный, разделяя его наслаждение, тем самым опошляет его. Голос Олимпии внушал ему чуть ли не отвращение, когда, перестав быть его собственной изысканной духовной пищей, попадал, так сказать, в заурядный общий котел, откуда самые грубые инстинкты толпы могли хлебать своими ложками и лезть туда своими руками.