Спасти ее! Но как? Спрыгнуть на это дерево, как на спину коня, было бы для меня сущим пустяком. А попробуй потом выбраться из пропасти с такой ношей!

По счастью, в повозке у меня имелся канат с узлами, служивший мне для упражнений с шестом. Я полетел за канатом. Заодно прихватил и нечто вроде шарфа — вещь, тоже не лишняя при моих занятиях.

И вот что я сделал: нашел на краю пропасти крепкий корень, привязал к нему канат с узлами, зажал в правом кулаке другой его конец и смело ринулся вниз.

— Ну?! — задыхаясь, простонала Гретхен.

— Само собой разумеется, что я легко и грациозно вспрыгнул верхом на ствол дерева. Без ложной скромности должен признаться: я был доволен собой и мог по праву отметить, что мое образование оказалось не таким уж несовершенным. Тут я немного утешился насчет того, что не научен глотать ружья и штыки.

Едва оказавшись на дереве, я перво-наперво вцепился в женщину, поскольку все время боялся, как бы она не сорвалась вниз.

Потом я ее взвалил к себе на левую руку и левое плечо и основательно закрепил при помощи шарфа.

Она не оказывала ни малейшего сопротивления и повисла на мне совсем вялая, словно мертвая. Было похоже, будто я не женщину тащу, а мешок.

Но пока еще и поддела не было сделано. Вся трудность заключалась в том, чтобы выбраться наружу.

В правой руке я все еще сжимал конец каната.

Уверяю вас, это отнюдь не самая легкая задача — карабкаться по веревке, держась за нее только одной рукой и при том с женщиной на плече.

Вся штука в том, чтобы ни веревку не выпустить, ни женщину.

Я вверил свою душу всем святым рая, стиснул двумя ступнями нижний узел каната, ухватил правой рукой самый верхний узел, до какого мог дотянуться, и, оттолкнувшись от дерева, тихонько так повис над пустотой.

Хорошо еще, что эта бедная женщина была без сознания, не то у нее перед глазами оказалась бы преизрядная дыра.

Тысяча чертовых сальто-мортале! На что у моей души шкура дубленая, а и то, признаюсь со стыдом, она на пару секунд ушла-таки в пятки. Корень, к которому я привязал свой канат, похоже, не ждал такой двойной тяжести: при первом же хорошем толчке я почувствовал, как он подается, сгибается. К счастью, он преодолел свою слабость и стал держаться молодцом.

Но теперь канату пришел черед фокусничать. При первом же усилии, которое я сделал, чтобы подтянуться до следующего узла, он так напрягся и крякнул, будто хотел сказать, что на него навесили больше, чем он способен выдержать. Я почувствовал, что он готов оборваться, и сказал себе: «Не везет ей, бедняжке!»

— Мой добрый Гамба! — воскликнула Гретхен со слезами на глазах.

— Пустое, черт возьми! На поверку и веревка оказалась такой же жилистой, как корень. Да и мои мышцы не подкачали.

Я лез вверх, как белка: без резких движений, быстро, но плавно.

Через минуту — если возможно измерить время в подобных обстоятельствах — моя нога ступила на твердую почву. Я отвязал канат и погрузил в двуколку свою находку.

Вот, стало быть, как я выудил госпожу Христиану из пропасти.

Гретхен поднялась, с остановившимся взглядом и потрясенным лицом приблизилась к Христиане, коснулась ее руки, чтобы удостовериться, что она не призрак, и ощутив под пальцами живую плоть, упала на колени, в слезах целуя край платья своей воскресшей госпожи и подруги.

Потом, не вставая, срывающимся от волнения голосом произнесла:

— Продолжай, Гамба.

— Да я уж приближаюсь к концу, — сказал Гамба. — Христиана, положим, была спасена, а вот я-то нет.

Напротив, мое доброе дело весьма основательно грозило обернуться для меня пожизненным заключением. Ведь оставалось непонятно, что теперь делать с той, кого я только что вытащил из пропасти.

Везти ее такой как есть, позволить ей без сознания трястись в двуколке было опасно, ведь тут, вероятно, был нужен доктор.

С другой стороны, доставить ее в город или селение для меня было то же самое, как залезть в волчью пасть. Ведь теперь жандармское сословие могло бы наложить на меня лапу лишь по вине моей собственной неповоротливости.

На твердой земле я чувствовал себя весьма неловко, не то что среди птиц небесных.

Но, черт возьми, тем хуже! Посмотрел я на это бедное создание: совсем ведь молоденькая и до чего хороша! А я всегда придерживался того принципа, что красивая женщина стоит больше, чем грубый мужчина. Стало быть, я себе и говорю: «Лучше всем Гамбам угодить в тюрьму, чем такой девушке — в могилу!» И пустился на поиски какого-нибудь селения.

По пути я осмотрел девушку. Проверил, не поломала ли она себе чего. При моем ремесле, само собой, научаешься разбираться во всяких там вывихах да переломах. Я с радостью убедился, что кости у нее целы и никаких серьезных повреждений нет. Она просто лишилась чувств от потрясения. Ее платье запуталось в ветвях, это и смягчило удар.

Когда человеку заблагорассудится искать деревни, какая-нибудь всегда подвернется.

Вот и я не замедлил обнаружить одну, которая, если не ошибаюсь, была, по-видимому, Ландеком или чем-то вроде него.

Я собрался было направиться туда, заранее скорчив унылую рожу, что пристала бедолаге, которого тащат в тюрьму, как вдруг чувствую, что сердце у девушки забилось поживее.

Надобно сознаться, что при этом открытии я изрядно взбодрился.

Ведь если она очнется без доктора, мне нет никакой нужды добровольно бросаться в объятия императорской жандармерии. Ну, дернул я свою лошаденку за повод, да и повернул самым решительным образом в любезные сердцу горы.

Через час девушка окончательно пришла в себя.

Впрочем, говоря «окончательно», я немного преувеличиваю. Глаза-то у нее открылись, но она смотрела, а не видела, говорила, да не скажешь, чтобы ее речи были полны здравого смысла.

Слов она выпалила уйму, но должен вам признаться, что я ничего в них не понял.

«Мое дитя!.. — лепетала она. — Юлиус… Пощады!.. Этот Самуил… Я в аду…»

Потом она поглядела на меня, да и говорит:

«О, я узнала вас, вы демон!»

Да уж! Хотите верьте, хотите нет, но в ту минуту это меня ни капельки не насмешило.

Короче говоря, эта встряска, ничего не поломав у нее в теле, в голове все как есть переломала.

Она была безумна.

— Безумна?! — вскричала Гретхен.

— Да, разума в ней было не больше, чем у бедного невинного зверька. И она долго еще оставалась такой.

В первые дни это меня избавило от многих неудобств.

У нее не чувствовалось никакой собственной воли, она безропотно позволяла управлять собой, ничем меня не стесняла, не любопытствовала, чего это я все на тропинки сворачиваю, а не по дороге еду. Сниматься с места лишь с наступлением темноты, останавливаться, снова пускаться в путь, без конца все ехать да ехать, есть, не есть — ей было все едино. Велишь ей держать язык за зубами, она и молчит. Прикажешь поесть — ест. Она повиновалась только по велению естества, равнодушно, отрешенно. Вроде малого дитяти, даже еще лучше.

Вот и вышло, что при всех тревогах и опасностях мне удалось-таки добраться до Италии. Там все еще заправлял Наполеон. Но власти давно потеряли мой след, да и как отыщешь в гигантской империи такую малую песчинку, как я?

Меня спрашивали, что за женщину я вожу с собой. А я в прошлом году как раз сестру похоронил, Олимпию, примерно тех же лет, что и Христиана. Ну, я и отвечал всем, что это, дескать, моя сестра.

Да меня особо и не расспрашивали. С тех пор я и стал ей братом.

Я ее не покинул. Чтобы прокормить ее — да нет, это уж я не в меру расхвастался, — чтобы самому прокормиться да и позабавиться, я устраивал представления на площадях.

И всегда, кроме прочего, немножко пел. Она, хоть я ее об этом не просил, по временам тоже стала распевать какие-то диковинные арии; уж не знаю, откуда она их брала, а только прохожие сразу сбегались послушать.

Она, похоже, ни толпы не замечала, ни рукоплесканий не слышала. Для самой себя пела, только и всего. Но уличные зеваки этим пользовались, и наша мошна пользовалась тоже. Никогда в жизни я не был таким богатым.