Какая ирония судьбы! За минуту до того, как его силком потащили в Париж, Казимир Перье выехал оттуда с намерением присоединиться к Карлу X и предложить ему свои услуги.
И все же это пока была только прелюдия восстания.
То здесь, то там завязывались отдельные схватки, но они ограничивались несколькими ружейными выстрелами, потом все замирало в ожидании.
Эти стычки были лишь предвестием боя.
Многочисленные, хорошо вооруженные пехотные патрули то и дело проходили по улицам, бульварам, набережным. Их пропускали.
Слышались выкрики: «Да здравствует пехота!» и «Да здравствует Хартия!»; кричавшие стремились каким-нибудь образом присоединить армию к восстанию.
Монархия и народ смотрели друг на друга, готовясь сойтись врукопашную.
Чувствовалось, что борьба предстоит жестокая и решающая.
В воздухе сквозил какой-то неясный трепет — признак надвигающейся грозы.
Самуил попробовал перейти к решительным действиям.
Он зашел в первую попавшуюся лавку продавца тканей, купил три куска — красный, белый и голубой, приказал сшить их вместе, прикрепил то, что получилось, к концу палки и вышел на улицу, размахивая этим трехцветным полотнищем.
Последние отблески уходящего дня еще не успели угаснуть. Появление этого знамени, которое люди не видели уже пятнадцать лет, знамени, напоминавшего о стольких славных победах, произвело на толпу громадное впечатление. Казалось, после стольких лет унижений и покорности вдруг возвратилось их прошлое.
Париж словно пробуждался от монархии как от дурного сна.
В то же мгновение город облетела весть, подобная удару молнии, после которого начинается ураган.
Командование парижским гарнизоном только что было поручено Мармону, герцогу Рагузскому.
Это имя, синоним иноземного нашествия, напоминающее о Ватерлоо, о поругании отчизны врагами, о казаках, проносящихся по площадям наших городов с пиками наперевес, о Франции, истекавшей кровью из сотен ран, о наших разграбленных музеях, об оскверненном знамени, обо всех невзгодах и унижениях родного края, — это имя было как перчатка, брошенная в лицо самому величию нации. С этой минуты дуэль стала неизбежной.
Речь шла уже не об интересах избирателей или о газетах, но о национальной чести.
Народу теперь предстояло проливать кровь, чтобы расквитаться не за ордонансы, а за Ватерлоо.
— Долой казаков! — закричал Самуил. — На баррикады!
Крик Самуила прокатился по городу грозным, на ходу разрастающимся эхом.
Однако уже настала ночь. В такой темноте мало что можно было сделать. Но все готовились к завтрашнему сражению.
Всю ночь выворачивали булыжники из уличных мостовых и возводили баррикады.
На следующий день, то есть 28-го, бой разгорелся уже всерьез. Учащиеся Политехнической школы высыпали на улицы и смешались с толпой.
Господин Тьер при первом же ружейном выстреле счел уместным совершить прогулку в Монморанси, где и обосновался в загородном доме г-жи де Куршан.
Самое кровавое побоище завязалось у ратуши.
Восставшие, прячась за парапетом левого берега, обстреливали швейцарцев, защищавших Гревскую площадь.
Самуил был там, он стоял во весь рост на парапете Аркольского моста, командуя стрелками, не замечая града проносящихся мимо пуль, не щадя собственной жизни.
Сражение продолжалось целый день, но и когда день закончился, оно не угасло с ним вместе.
В самом разгаре перестрелки Самуил, обернувшись, заметил группу из четырех человек, которые направлялись в сторону восставших.
— Да здравствует Лафайет! — закричал он тотчас.
Это действительно был Лафайет, явившийся в сопровождении двух друзей и лакея.
Старый генерал не забыл той роли, что досталась ему в предыдущей революции, и ничего так не желал, как принять участие еще и в этой.
Но окружающие удерживали, успокаивали его, говоря, что это вовсе не революция, а просто бунт, что народу против королевских войск не продержаться и суток.
Генерал колебался. Как бы то ни было, он хотел видеть происходящее собственными глазами, а потому шел пешком от баррикады к баррикаде.
Но Самуил был не тот человек, чтобы позволить кому бы то ни было пребывать в нерешительности.
Он спрыгнул с парапета и направился прямо к Лафайету.
— Генерал, — произнес он, — так вы с нами? Спасибо.
И, обернувшись к восставшим, провозгласил:
— Друзья, генерал принимает командование национальной гвардией!
— Опомнитесь, сударь, — сказал ему г-н Карбоннель, сопровождавший Лафайета. — Вы что, хотите, чтобы генерала расстреляли?
— Кто готов выполнить мое поручение? — спросил Самуил.
— Я! — откликнулись хором два десятка голосов.
— Ну, все равно кто, — сказал Самуил. — К примеру, хоть ты, Мишель. Ступай и объяви всем, кого встретишь, что национальная гвардия восстановлена и командует ею генерал Лафайет.
Мишель со всех ног бросился выполнять поручение.
— Да здравствует Лафайет! — послышались крики со всех сторон, распространяясь на всем протяжении набережной.
Старик был тронут. Возвращение прежней популярности бросилось ему в голову.
— А сейчас, — сказал Самуил, — подождите немного. Вам нужна ратуша. Мы ее возьмем. Это дело минутное.
Во все время этого разговора перестрелка не прекращалась.
Солдаты, видя, как их пули без толку расплющиваются, натыкаясь на камни набережной, начали приходить в уныние. К тому же во всех этих гражданских войнах очень быстро наступает час, когда армия припоминает, что она тоже народ, и до солдата доходит, что он стреляет в своих же братьев.
Ратуша защищалась теперь более чем вяло.
— Вперед! — скомандовал Самуил. — И огонь!
Грянул залп. На этот раз войска не дали отпора. Народ в мощном порыве ринулся на мост, находившийся совсем близко от площади, и опять не встретил сопротивления, разве что прогремело несколько разрозненных выстрелов, но победители услышали лишь свист пуль.
Ратуша была покинута: солдаты только что ушли из нее.
Самуил стал разыскивать Лафайета.
Но генерала уже не оказалось поблизости. Его друзьям ценой настойчивых уговоров удалось увести его.
— Черт возьми! — возмутился Самуил. — Раз с нами нет знаменитостей, что ж, обойдемся без них. У безвестности тоже есть свои преимущества.
И обратившись к повстанцу, стоявшему ближе других, он спросил:
— Дюбур, хочешь всем здесь заправлять?
— А почему ты сам не возьмешься?
— О, я среди либералов фигура известная. А тут нужен кто-нибудь, у кого был бы ореол таинственности.
— Ну, тогда согласен.
— Что ж, располагайся здесь и командуй! Мы используем ночные часы, чтобы сочинить несколько воззваний, а подпишем их так: «Генерал Дюбур, комендант Парижа». Завтра раздобудешь какой-нибудь мундир, сядешь на коня и покатаешься по набережной, чтобы показаться народу. Нам еще осталось захватить Тюильри, мы это сделаем, и завтра к полудню Франция наша! Договорились?
— Договорились.
Такие вещи делаются довольно просто. В неразберихе гражданских войн восставшие массы, не зная толком, как быть и куда податься, благодарны любому, кто возьмет на себя смелость управлять ими. В течение двенадцати часов генерал Дюбур был королем Парижа.
Он распоряжался как хотел. Его воззваниям повиновались люди, никогда прежде не слышавшие его имени.
На следующий день захватили Тюильри. Войска, с каждым часом все более деморализованные, оказали толпе лишь весьма незначительное сопротивление.
Самуил был в первых рядах тех, кто ворвался во дворец, накануне навсегда покинутый Карлом X.
Народ стал вымещать на портретах все то зло, что причинили ему люди. Все полотна, изображавшие непопулярных принцев и королей, были изодраны в клочья ударами штыков.
Тут к героике стала примешиваться буффонада. Простолюдины напяливали шелковые платья принцесс на свои измазанные кровью рубахи.
