Таким образом Самуил избавится от дядюшки вследствие бессилия Юлиуса и одновременно от племянника — вследствие гнева Юлиуса.

Само собой разумеется, он не был настолько неуклюж, чтобы чернить перед Юлиусом Фредерику и Лотарио, открыто изобличая их. Наоборот, он их всегда защищал. Он вскользь упоминал о том, что можно было бы предположить, если судить по видимости, но лишь затем, чтобы объявить такие предположения нелепыми, или говорил о пересудах лакеев, спеша их тотчас опровергнуть. Он оправдывал Фредерику и Лотарио в провинностях, в которых никто их не обвинял. У него хватало ловкости придать делу такой оборот, будто это Юлиус вечно что-то подозревает, а он только и делает, что разуверяет его.

В шекспировском «Отелло» есть две великолепные сцены, когда Яго искусно отравляет сознание мавра черным ядом ревности. Совершая свое гнусное преступление, со всей изощренностью злодейства опутывая Отелло узами лжи, Яго действует таким образом, чтобы его козни имели вид дружеской заботы, вынуждая Отелло с жаром благодарить его за удары кинжала, которые этот негодяй ему наносит. Между Самуилом и Юлиусом происходило нечто похожее на те две сцены, вышедшие из-под пера бессмертного гения.

Только здесь положение еще усложнялось тем, что новый Яго был влюблен в Дездемону и тоже ревновал к Кассио.

Муки, которым Самуил с такой охотой подвергал Юлиуса, он испытывал и сам. Ужасы, которые он нашептывал собеседнику, терзали и его сердце. Он был в одном лице и Яго и Отелло.

В то утро, когда между Самуилом и Юлиусом произошел разговор, первые реплики которого наши читатели слышали, Фредерика уже два с половиной месяца как была в Ангене.

Мы в нашем повествовании остановились на том месте, когда Юлиус спросил Самуила, уверен ли он, что Лотарио позавчера ездил в Анген.

— Не более уверен, чем в том, что он был там третьего дня, — отвечал Самуил, — или же в том, что он отправился туда сегодня.

— Сегодня? — спросил Юлиус. — Так что, он снова выехал из дому верхом?

— Я его встретил по пути сюда, — отвечал Самуил. — Он и в самом деле ехал на лошади.

— И где же ты с ним столкнулся?

— Я вышел из дому и встретил его на бульваре, возле улицы Предместья Сен-Дени. И что это доказывает?

— Это доказывает, — процедил Юлиус, присаживаясь к столу и опираясь на него локтями, — что он ехал в сторону Ангена.

— Можно ехать в сторону Ангена, но не в Анген, — окинув Юлиуса холодным взглядом, сказал Самуил. — И можно ехать в Анген, но не к Фредерике.

— Итак, ты считаешь, что он направлялся именно туда? — настаивал граф фон Эбербах.

— А хоть бы и так? — закричал Самуил, как будто не сдержав раздражения. — Что может быть естественнее? Сейчас апрель, воздух теплый, ласкающий. Что удивительного, если молодой человек, у которого есть лошадь, предпочитает весеннее дыхание лесов спертому воздуху городских улиц? Долина Монморанси известна своим очарованием. Там не так людно, как в Булонском лесу. Почему бы ему там не прогуляться?

— Он встретится с Фредерикой, — пробормотал Юлиус, словно говоря сам с собой.

— Он мог бы ее и встретить, — подхватил Самуил, — и я должен признаться, что в этом также не нахожу ровным счетом ничего сверхъестественного и противного природе. Разве тот же самый апрельский ветерок, что зовет в лесные чаши Лотарио, не может поманить туда и Фредерику? Он уехал из Парижа, и он прав; если она захочет выйти из дому, в этом также не будет ее вины. Почему ты хочешь, чтобы она была менее, чем он, чувствительна к прелестям весеннего денька? А уж выйдя из дому, она отправится на поиски самых живописных пейзажей… или, по-твоему, ей следовало бы пойти туда, где похуже? Ей нравится бродить по берегам озера; не станешь же ты требовать, чтобы он невзлюбил этот дивный уголок? Тогда выколи ему глаза. Да и ты сам нашел бы странным, если бы, выйдя из дому одновременно и отправившись в одно и то же место, они не встретились. И в конце концов, велика ли беда, если он нанесет визит жене своего дядюшки!

— После всего, что я для него сделал! — вскричал Юлиус, поднимаясь с кресла.

— Ты поступил нелепо, — холодно отвечал Самуил. — Отдал ему свою жену и хочешь, чтобы он от нее отказался?

— Да, пусть откажется! — воскликнул Юлиус, сжав кулаки.

— Давай-ка уточним. Я ни в чем не обвиняю ни Фредерику, ни тебя. Мы оба вполне спокойны за ее чистоту. Речь здесь может идти лишь о ее чувствах. Иначе говоря, должен тебе напомнить, что ты сам сказал им: «Любите друг друга!» И что же, теперь ты уже не хочешь, чтобы они друг друга любили?

— Я не хочу, чтобы они об этом говорили.

— Но ведь ты сам первый заговорил с ними об этом, — настаивал неумолимый Самуил.

— Если я был великодушен к нему и к ней, — не унимался Юлиус, — так что же, я теперь должен быть за это наказан? Разве они вправе заставлять меня страдать из-за того счастья, которым они мне же и обязаны? Ах, ты прав: в иные минуты я, как и ты, начинаю считать свой поступок нелепым и готов раскаяться в том, что сделал. Я на себя сердит, что не оставил им их страдание, а забрал его себе. Ах, Самуил, я боюсь, что могу стать злым. Я сегодня понял: злоба не что иное, как бессилие.

Губы Самуила искривились едва заметной гримасой, но он тотчас овладел собой.

— Разве я не сделал для них все, что только мог? — продолжал Юлиус. — Разве не пожертвовал всем, чтобы развеять самые мрачные опасения Лотарио? Разве я не вел себя с Фредерикой как с невестой моего сына? В своей деликатности я зашел так далеко, что взял себе за правило никогда не говорить с ней иначе как при тебе, при нем или в присутствии госпожи Трихтер, и строго придерживался этого обыкновения всю зиму. Ни единого разговора наедине, даже днем. А чуть только пригрело солнышко, я и вовсе расстался с ней, поселил ее в Ангене, сам же остался здесь. Вот, стало быть, для чего я на ней женился: чтобы больше ее не видеть! Скажи честно, неужели это еще не достаточное самоотречение?

— Ты всего лишь исполнил обещанное, — беспощадно отрезал Самуил. — Ты пожинаешь плоды своей первоначальной ошибки, тем хуже для тебя. Кто тебя заставлял загонять самого себя в подобное безвыходное положение? Так получай то, чего заслужил. Ты отдал Фредерику Лотарио, и теперь она принадлежит ему. Стало быть, тебе волей-неволей придется от нее отказаться. Расставшись с ней, ты только возвращаешь свой долг.

— Мой долг?! — вскричал Юлиус, выведенный из себя невозмутимостью Самуила. — А Лотарио, он что, совсем ничего мне не должен? Он вправе платить себялюбием за мою преданность, отвечать на все мои заботы неблагодарностью? Я не отдавал ему Фредерику, я ее ему завещал, так пусть он подождет, когда я умру! Я уважаю его ревность, так почему же он пренебрегает моей?

— Он муж, а ты отец, — сказал Самуил. — Ревновать позволительно мужу, у отца такого права нет.

— Ох, ты меня до отчаяния доведешь своими рассуждениями: они без всякой жалости выставляют напоказ все нестерпимые последствия моей неосторожности! Какая двусмысленная и мучительная у меня судьба! Охранять невинность девушки, носящей мое имя, но не быть ни ее мужем, ни отцом! Другой влюблен в мою жену, а я не имею права возмутиться, в то время как он вправе негодовать на мою любовь к ней.

— Не стану скрывать, — протянул Самуил со своей недоброй усмешкой, — что действительно нахожу твое положение довольно курьезным.

— Самуил, — вздохнул несчастный больной, — у тебя особая манера меня утешать: она лишь удваивает мои страдания. Кончится тем, что ты сведешь меня с ума. В иные минуты у меня возникает желание забрать Фредерику, ведь она прежде всего моя жена, и увезти ее в Германию, в Эбербах. Бывают и такие минуты, когда меня томит соблазн покончить с собой.

— Покончить с собой? Тебе? — повторил Самуил с непередаваемым выражением.

— Ну да, понимаю, я ведь и так со дня на день умру, не правда ли? Ты это хотел сказать? Так пусть же она явится наконец, эта смерть, столько раз мне предсказанная! Разве мало я вынес потрясений, горестей, тревог с тех пор как пришел в этот мир? Я заслужил покой. Ах! Пусть могила скорее раскроется и холодная земля остудит последнее пламя, пожирающее мое сердце! Мой добрый Самуил, ты хоть можешь по-прежнему твердо обещать мне, что болезнь моя неизлечима?