Потеснив этрусков, осадили Клузий. Отцы города, договариваясь с галлами, отправили в Рим за помощью. Римляне прислали посла, ну и, как говорится, нарвались: галлы сняли с Клузия осаду и выступили на Рим. В этом мире они сожгли город дотла.

В Мутине меня собираются передать некому Хундиле то ли вождю, то ли жрецу. Будто булавка, что я носил на плаще, принадлежала его сыну Адальгари.

В общем, в Мутине мне делать нечего. Как пить дать, дело сошьют. Нужно бежать и улику изъять.

На ночевку остановились в лесу. Пока похитители разводили костер и варили опостылевшую кашу, я лежал тихо. Как и каждый вечер, меня бесцеремонно выволокли из возка и, сняв веревки, бросили у костра.

Флавий уснул быстро, а Луций, как назло, решил не спать. Более того, парня потянуло на разговор.

— Центурион, вот скажи, как оно, из любимчика консула в такое дерьмо вляпаться? Смотрю сквозь ресницы, вижу, Луций к бурдюку с вином приложился.

— Плохо. Знать бы за что? — намеренно хриплю, как на смертном одре.

— О! Так ты еще говорить не разучился, — обрадовался пьяница. — За что, спрашиваешь? А спроси-ка лучше, чем сейчас занимается центурион Мариус Кизон? Наверное, сейчас он старший центурион в твоей манипуле. А где бы он был сейчас, если бы ты остался в Этрурии? Как ты, сопляк, сам стал центурионом? А как ловко продвинул Септимуса! Для нашего Мариуса места не осталось. И ждать ему назначения пришлось бы до тех пор, пока грозный Прастиний не решил бы снова набирать новобранцев в легион. А ведь только набрали, — устав говорить, Луций глотнул вина.

"Что же, я тоже не отказался бы промочить горло. Просить не буду. Лучше спрошу".

— Зачем вы ввязались в историю с моим похищением? Мариусу — это дело на пользу, а вам? Может, я за свою свободу заплачу больше?

Луций поднялся, пошатываясь, подошел ко мне и с размаха врезал ногой в живот.

— Не твое дело, пес.

После всего, что уже случилось, на этот удар я внимания не обратил. Но для антуража заскулил. Удовлетворенный моим поведением Луций, наконец улегся у костра.

Как медленно иногда течет время. Смотрю на сосновое полено в огне и, каждый раз, когда оно громко трещит, выбрасывая сноп искр, на лицо Луция. Решаюсь, что собственно мне терять? Если, проснувшись, кто-нибудь из них попробует меня остановить — убью.

Встаю, вешаю на плечо мешок Флавия с припасами и, надеюсь, с "вещдоком". Расстегиваю пряжку на поясе Луция, аккуратно тяну, держась за ножны кинжала. Опоясываюсь. Иду во тьму.

Бегу, останавливаясь, чтобы обойти островки подлеска, пока не обессилил. Тьма отступила. Стали видны верхушки сосен на фоне серого неба.

Вышел на крутой берег реки. Прыгнув в парующую воду, лег на спину, поднял мешок над собой и, вяло перебирая ногами, поплыл по течению.

Долго ли плыл, не знаю. Но когда появилось солнце, я, все еще лежа в воде, смотрел на небо.

Всплеск у берега вырвал меня из состояния покоя, напугав. Пробуя ногами нащупать дно, я обернулся на звук. Вижу огромного пса. Его мохнатая голова, торчащая над водой, размером не уступала голове кавказской овчарки, а морда напомнила мне забавных терьеров.

Успокоившись, я доброжелательно обратился к собаке:

-Плыви ко мне, хороший пес, — услышав чужую речь из собственных уст, чуть не захлебнулся.

Пес начал повизгивать. Наверное, понял меня. Подплыв, ухватился зубами за мешок и стал тянуть к берегу.

Выбравшись, я почувствовал слабость и дрожь в спине. Прислушиваясь к себе, понял, что заболеваю. Свернувшись калачиком, решил поспать. Пес заскулил и начал лизать лицо и руки. Мне уже было все равно: от лихорадки дрожало не только тело, но и стучали зубы.

Просыпаюсь и обнаруживаю рядом шикарную блондинку: пристроив голову на моей груди, она спит. На маленьком носике смешные веснушки. Провожу рукой по ее спине и останавливаюсь на упругой попе. Переживая интенсивное желание, стараюсь лежать тихо. Не могу. Крепко обнимаю это чудо, целую в губы. Получаю удар головой в нос и, поминая всех богов, скатываюсь со скамьи на пол. Тут как тут и пес объявился: радостно повизгивая, начал облизывать всего меня, где смог достать.

Утерев навернувшиеся после удара слезы, поднимаю голову и вижу валькирию: обнаженная, в руках меч, слава богам, пока еще в ножнах; щечки румяные, голубые глаза мечут молнии. Протягиваю в примирительном жесте руку, шепчу: "Богиня!" Взгляд барышни смягчается. Она вешает меч на стену и, накинув плащ, спускается ко мне, на пол, подает руку.

Помощь принимаю. Поднимаюсь. Красавица почти моего роста, грудь большая, высокая. Ну не могу я контролировать определенные части своего тела! А она смотрит и улыбается. Я, понятное дело, после пережитого удара уже и не знаю как себя вести. Решил не заморачиваться. Спрашиваю:

— Где моя одежда?

Она выходит за дверь и возвращается с полным комплектом: синими штанами, рубашкой какого-то неопределенного цвета, но ближе к красному, и кожаными полусапожками. Еще пояс Луция с ножом прихватила.

— Надень. Это одежда Адальгари, моего брата.

"Знакомое имя. Не того ли галла, чей плащ я по глупости носил?"

— Спасибо, — отвечаю, и начинаю раздумывать, как расспросить эту валькирию о других моих вещах. Ведь если Адальгари тот самый, то, обнаружив его фибулу в моих вещах, девушка начнет задавать вопросы. — А мой мешок?

— Испорченная еда? Я отдала ее свиньям. Там было что-то дорогое для тебя? Или тебе нужен сам мешок?

— Прости. Неважно, что с ним. Как тебя зовут?

"Вещдок исчез. Это к лучшему", — думаю.

— Гвенвилл, дочь Хундилы.

"Ну, точно! Адальгари — тот самый галл. Умеют боги сыграть", — от этой мысли, наверное, что-то в моем лице изменилось.

Гвенвилл, заметив смену моего настроения, обеспокоилась:

— Что с тобой?

— В голове помутилось, — отмазался я, натягивая штаны.

— Это ничего, я думала, что болеть будешь долго. Ты быстро поправился. Как тебя зовут?

"Как назваться? Скажу правду — может боком выйти: Адальгари не вернется. Искать будут. Кто-то, может, и узнает, что был в Этрутии центурион, видели его в плаще с приметной фибулой на плече".

— Не помню.

Поскольку после ее вопроса задумался я крепко, мой ответ Гвенвилл не удивил.

— Позволь называть тебя Алаталом. Ведь ты определенно наделен жизненной силой. Я дочь друида, знаю, — она гордо подняла голову.

Все бы хорошо, но на Гвенвилл по-прежнему ничего не было надето. И горделивая поза с высокоподнятым подбородком, отброшенный за спину плащ, выставленное на показ прекрасное тело — все это снова пробудило во мне только угасшее желание.

"Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте", — подумал я и согласился.

— Зови. Только надень что-нибудь на себя.

Гвенвилл молча и совершенно естественно, без ужимок, свойственных в таких случаях поведению женщин, надела через голову белое, с зелеными вертикальными полосами платье, отороченное бахромой.

— Так лучше? — спросила, обворожительно улыбаясь.

— Нет. То есть — да, — бубню в ответ.

Три дня прошло, как я гощу у Гвенвилл. Когда впервые вышел из дома, глазам не поверил: дом, — нет, домище — деревянный, с крышей из черепицы, как в Этрурии, стоял в центре селения.

Вокруг — дома поменьше, под соломенными крышами. Деревня стоит на опушке дубового леса, куда каждое утро гонят свиней из хозяйств, как у нас коров. За домами — огородики, чуть дальше, до горизонта — желтые поля.

Проживает в этом селении человек двести. Живут свободно, можно сказать, демократично, но кормят семью Адальгари как всадника Мутины.

У галлов нет постоянной армии, но уже сформировалась племенная знать. Кстати, галлами они себя не называют. Я гощу в деревне племени Бойи. Это селение обеспечивает тримарцисий (три всадника — подразделение галльской конницы) Адальгари. Где, понятное дело, брат Гвенвилл был главным.