— Я устал, — Мариус опустил голову на грудь, плечи его поднялись, казалось, он вот-вот заплачет.

— Не раскисай! Неужели в тебе ничего не осталось? Ни любви, ни ненависти? Или тебе все равно, где провести остаток ночи?

— Ты можешь меня прогнать, и я смиренно проведу остаток ночи у солдатского костра.

От таких речей Мариуса замечаю волну раздражения, накатывающую на грудь. И тут же, вспоминаю тот день, когда я оказался на дороге у поместья Спурины. Ведь тогда только смирение помогло мне выжить.

— То есть тебе теперь все равно, что с тобой будет? — спрашиваю без вызова, с мягкостью в голосе и сочувствием. Он смотрит, сомневаясь. В чем именно — уже не важно. Похоже у парня кризис цели. Страшная штука!

— Мой отец привез в Рим Спуринию и твоего сына. Как я был счастлив тогда! Но отец объяснил мне, что на месте Септимуса он предпочел бы видеть меня. Именно тогда я задумался о том, что Септимус мне многим обязан. Тогда я упал с квадриги и покалечил ногу. То был знак. Боги указали мне свою волю.

Не к месту он завел речь о божественных сущностях. В этом мире к Богам нужно относиться с искренним почтением. Это я уже на своем опыте уяснил. С другой стороны, стоит убедить его, что знак тот он истолковал неверно.

— Ты ошибаешься. Раз ты сейчас тут, со мной, значит, Боги не покинули тебя. Они дают тебе новый шанс наполнить свою жизнь смыслом цели. В день своего триумфа я был оглушен, связан и, валяясь в вонючем возке, направлялся на казнь к галлам. И что теперь? Я всего лишь не отвергал даров, что давали мне небеса.

— Видеть, как твои галлы разобьют легионы, по глупости оставленные в Галлии Септимусом, какая в этом может быть радость? И какую цель я могу видеть для себя, если сейчас только и думаю о том, как убедить тебя воздержаться от войны?

— То, что ты хоть чего-то желаешь, уже неплохо. Мы говорили о желаниях Септимуса, может, попробуешь подумать о том, чего я желаю?

— Я думал об этом. Ты для меня загадка. Я не знаю, чего ты хочешь.

— Я, прежде всего, хочу жить. И сражался я не в поисках славы и богатства, а потому, что от этих сражений зависела моя жизнь. Теперь моей жизни вроде бы ничто и никто не угрожает. Но в этом мире нет постоянства. И если судьба нас толкает к действию, то почему бы нам не потратить некоторое время на обдумывание этих действий? — на философию Мариус клюнул. Его плечи расправились, в глазах снова появился интерес. — Хотел бы я золота, то взял бы его в Этрурии и нажил бы там себе врагов. По этой же причине я не хочу сражаться с солдатами Септимуса. Худой мир — лучше хорошей войны! Искать добычу в землях иллирийцев Артоген уже пытался. Там нет цивилизации и благ, которые возникают в цивилизованном обществе. А идти в Македонию, оставив за спиной голодных иллирийцев, по меньшей мере, глупо.

— Так помоги Этрурии в кампании на юге! — воскликнул Мариус, будто нашел правильное решение для меня.

— Ты сам предложил!

— Да, конечно!

— Значит, в своем предложении ты не видишь ничего обидного или неприемлемого для меня?

Мариус задумался.

— Союз с тобой Этрурии выгоден. Но и ты, таким образом, исполнишь долг перед бойями и инсубрами.

— Ты снова заговорил о выгодах, далеких от верных целей. Такое решение пришлось бы на руку только одному человеку — Септимусу Помпе. Я же предлагаю тебе как легату Этрурии возглавить легионы, оставленные Септимусом в Галлии, и отправиться со мной в Испании (Hispaniae — использовалось именно так, во множественном числе, обозначая весь Пиренейский полуостров). Там я найду золото и серебро, рассчитаюсь с твоими солдатами, а ты с триумфом вернешься в Этрурию или останешься в Испаниях, на что я очень рассчитываю.

Мариусу моя идея понравилась, в нем, по всей вероятности, шла внутренняя борьба между интересами личными и государственными. Похоже, компромисс в этом вопросе был близок. И я не стал форсировать его решение.

— Сомн накинул на меня оковы, друиды говорят: "Утро вечера мудренее", — пофиг, что друиды так не говорят, делаю вид, что сон для меня сейчас самое главное в жизни. А Мариус пусть подумает. Ведь есть о чем.

О чем думал Септимус, когда решил оставить в Галлии три легиона, я догадываюсь. Он ждал, что я приду. Десять тысяч солдат заперлись в Фельсине. Как по мне — самоубийственно. Разграбленный край и наступающая зима не дадут никаких шансов выдержать осаду. Я смотрю на город, Мариус Мастама кутаясь в плащ, по всей вероятности, до сих пор обдумывает мое предложение.

— Солдаты не смогут сидеть в запертом городе всю зиму. Неужто Септимус решил атаковать меня тут, подойдя к Фельсине с основными силами? Что скажешь, Мариус?

— Если он сможет победить, то вся Галлия тогда ему покорится.

— А победить он, пожалуй, сможет, — отмечаю я, прикидывая, что мне не выиграть эту войну, сражаясь на два фронта со столь превосходящим числом противником. — Пришло время, Мариус, и тебе принять решение. Септимус не оставил мне выбора. Либо я заберу Фельсину и легионы, что сейчас находятся там, либо иду на Арреций, чтобы разбить основные силы Септимуса или выманить из Фельсины галльские легионы, чтобы вначале уничтожить их.

Выслушав меня, Мариус тяжело вздыхает, надевает шлем с красной гривой, свидетельствующий о его легатстве, забрасывает за спину плащ и расправляет плечи. Погоняя коня ликтой (символ власти легата), скачет к воротам Фельсины. Ни слова в ответ.

После того, как Мариус беспрепятственно въехал в город, я отвел дружину за лесистую балку и приказал стать лагерем. На всякий случай удвоив дозоры, томлюсь ожиданием.

Солнце село, сумерки опустились на землю, в тумане яркими пятнами света запылали костры, а Мариус так и не появился и не прислал вестника. Подумываю о том, чтобы вернуться в Мельпум и начать основательную подготовку к войне с Этрурией. Помню, что в моем мире римляне, изгнав сенонов, быстро покорили Галлию. Кто знает, к кому благоволят Боги? Вспомнив о Богах, на всякий случай благодарю их за все, что имею сейчас. Делаю это, наверное, от страха за свою шкурку, но в какой-то момент сердце наполняется особым чувством. Приходит уверенность — все будет хорошо! — засыпаю почти сразу.

Утро выдалось холодным и пасмурным. Проснулся окоченевшим. Выбрался из палатки и бегом к костру. С удовольствием завтракаю солдатской кашей. Пришел Вудель. Смотрит на меня, будто чудо какое-то увидел. Приглашаю его к огоньку. Садится, не скрывая брезгливости.

"Опа! Наигрался в феодализм и аристократов!" — от этой мысли становится грустно. Когда стал бренном, сколько сил потратил на внедрение не только принципов чести, верности бренну, как я это себе представлял, но и определенной куртуазности, обладая которой мои рыцари должны были выделяться среди прочих кельтов.

— Что говорят разведчики?

— Бонония ( она же — Фельсина) и ночью не спала. Сейчас город напоминает разворошенный муравейник. Туски определенно что-то задумали, — отвечает Вудель, все не решаясь попробовать кашу, поданную ему в деревянной миске солдатом. Я даже знаю, как его зовут — Сатунг, кажется.

— Ты видно успел уже перекусить, друг мой, — смеюсь, наблюдая, как вытягивается лицо Вуделя. — Это хорошо. Снимаем лагерь, идем к городу.

Замечаю, как скалится Сатунг, поднося к губам карникс. Дудка издает сигнал тревоги. Теперь наш лагерь напоминает разворошенный муравейник.

После недолгих сборов идем к городу, мой конь всхрапывает, рвется вперед, норовя перейти с шага в галоп. Делюсь с Вуделем выводами:

— Чудо волнуется, обычно он так себя ведет перед битвой. Уж не решили ли туски дать нам бой? — говорю и ловлю себя на мысли, что не может этого быть. Никогда Мариус не решился бы на такое. А, может, он сам в беде?

— Мой тоже уши прижимает. Быть драке! Эй, Гартинг, скачи к Бононии, посмотри что там!

Его компаньон тут же пускает коня в галоп и мчится к городу. Даю команду остановиться и строиться в боевой порядок. Кавалерия, растянувшись метров на пятьсот, медленно движется к Фельсине. Пехота все равно отстает. "Черт бы побрал эти бугры!"