Джон всю ночь ходил взад и вперед по своей библиотеке, пока Лилли, скрипя зубами, мужественно боролась с приступами боли. Через десять часов родился сын Финна.

Джон с гордостью смотрел на завернутого в кружевную шерстяную шаль ребенка, лежавшего на руках матери.

– Он похож на вас, Лилли, – воскликнул ее муж.

Но она знала, что это не так. Его черные волосы и дымчато-серые глаза были точь-в-точь такими, как у его отца.

Однажды вечером, спустя неделю, около восьми часов звякнул дверной колокольчик, и горничная сообщила Джону, что его хочет видеть господин Джеймс.

– Зовите, зовите его, – радостно воскликнул хозяин дома.

– Вот это сюрприз, – приветствовал он гостя, шагнув вперед, чтобы пожать ему руку. – Чему я обязан удовольствием вас видеть?

Финн словно не заметил его протянутой руки.

– Простите, господин Адамс, но я пришел не к вам. Я пришел взглянуть на своего сына.

Ошеломленный, Джон уставился на Финна, и лицо его посерело. Никаких объяснений ему не потребовалось, он просто вспомнил долгие визиты Лилли в Нью-Йорк, ее постоянное раздражение и наконец, то, как она уложила его к себе в постель, и сопоставил все это с фактом «преждевременных» родов. Он понял, что его одурачили, и это поразило в самое сердце честного, искреннего Джона Адамса.

– Я не могу позволить вам увидеть ни Лилли, ни ребенка, – спокойно ответил он Финну. – И прошу вас уйти из моего дома. Когда Лилли будет достаточно хорошо себя чувствовать, она, несомненно, свяжется с вами.

– Простите меня, сэр, – печально глядя на него, извинился Финн.

Он смотрел, как Джон пошел к своему любимому креслу у библиотечного камина, опустился на сиденье и уставился пустым взглядом на языки пламени. Лицо его было лишено какого-либо выражения. Чтобы согреть руки, он протянул их к огню.

Финн вышел из комнаты, оставив его одного со своим горем. Выйдя на улицу, он обогнул угол собственного дома на Луисбург-сквер. Для Лилли это был конец. Ему оставалось лишь ждать, когда она придет к нему. В том, что она придет, он не сомневался.

В тот же вечер, позднее, Джон Адамс тихо поднялся по лестнице в комнату жены. Она спала, и он некоторое время простоял рядом, глядя на Лилли. Он говорил себе, что надо быть глупцом, чтобы думать, что такую соблазнительную женщину, как Лилли, никто у него не похитит, у него, так мало знавшего и понимавшего женщин шестидесятилетнего старика, целиком погруженного в свою рутинную работу. Он не обращал на нее внимания, думая, что она, такая молодая и жизнелюбивая, будет сидеть взаперти в его доме, без друзей, без вечеринок и даже без другой женщины, с которой она могла бы поговорить, посплетничать. Вот она и бросилась в объятия первого встречного смазливого молодого человека.

Но простить он ее не мог. Джон положил на столик около кровати только что написанное письмо, в котором говорил, что на некоторое время уезжает и просит ее, когда она будет чувствовать себя достаточно хорошо, оставить его дом вместе с ребенком. «Отец ребенка приходил сюда, желая его увидеть, и я не сомневаюсь в том, что вы с ним соединитесь», – таковы были последние слова этого письма.

Джон взглянул на темноволосого младенца, спавшего так же крепко, как и его мать, и горько вздохнул, сожалея, что ребенок не его.

Профессор снова поднялся по лестнице и заперся в библиотеке. Он долго сидел там, думая о том счастье, которое принесла ему Лилли, считая себя счастливым человеком уже потому, что когда-то назвал ее своей. Она принесла ему за несколько последних лет больше дружеского внимания и радости, чем он мог припомнить за всю свою жизнь. И вот теперь с этим все было кончено.

Дрожащей рукой он налил себе еще один стакан портвейна, и когда пил его, зародившаяся в его сердце боль охватила всю грудь и левую руку, горло сдавило, и он почувствовал, что задыхается. Стакан выпал из руки, и пролившееся вино окрасило в темно-красный цвет великолепный светлый ковер. Хватая ртом воздух, он подумал о Лилли, спавшей на втором этаже, и с усилием поднялся на ноги. Он хотел взять письмо обратно, любой ценой сохранить ее около себя. Мысль о том, что он мог ее потерять, была для него невыносима. Боль становилась все сильнее, его окутала тьма, и, потеряв сознание, он рухнул на пол.

Горничная обнаружила его лишь утром, когда пришла убирать библиотеку. Она вскрикнула, увидев его лежавшим на полу, и сначала подумала, что на ковре кровь. Сбежались остальные служанки, и кто-то послал за доктором. Тот установил, что господин Адамс умер от сердечного приступа несколько часов назад.

Лилли проснулась рано и прочла письмо Джона, из которого поняла, что приходил Финн, чтобы увидеть сына, и что муж просит ее оставить его дом. Теперь Джон умер, и она знала – он сказал ей об этом несколько лет назад, – что он оставил все, что имел, включая и этот дом, ей. Охваченная чувством вины, Лилли горькими слезами оплакивала мужа, а также и свою долю. Джон был добрым, ласковым мужем, был ее спасением. И теперь он мертв – из-за нее.

Джона Портера Адамса хоронил весь Бостон. На похороны пришли все те, кто отказывался принимать профессора и его жену при его жизни, отдавая теперь ему дань уважения. Но они по-прежнему игнорировали покрытую черной вуалью, замкнувшуюся в себе вдову, даже не взглянувшую в их сторону. Ходили всякие слухи о причине его внезапной смерти, в особенности в связи с недавним рождением его сына и наследника. Служанки сплетничали о постоянных поездках Лилли в Нью-Йорк, и многие строили догадки, но никто не знал, кто мог быть этот другой мужчина. И Лилли оказалась дважды осужденной бостонскими леди.

Дэн О'Киффи был одним из самых молодых конгрессменов Вашингтона. Гроувер Кливленд был в Белом доме второй срок и по-прежнему ввязывался в непрекращавшуюся борьбу с демократами из Таммани-холла. Склонность Кливленда к независимости восстановила против него даже собственную партию. Но Дэн О'Киффи также был личностью: он высказывал кому угодно собственное мнение, боролся не только за интересы ирландских, но и за попранные права всех других иммигрантов, был борцом против незаконных доходов и чрезмерной защиты тарифов, и тот часто приглашал его пообедать в Белый дом как официально, так и в частном порядке.

Дэн считал Белый дом самым величественным из всех когда-либо построенных зданий. Он родился не в Америке и знал, что ему никогда не бывать Президентом О'Киффи, хозяином всей этой узорчато-бархатной, хрустально-канделябровой, обставленной пальмами в кадках роскоши, но питал надежду, что, может быть, когда-нибудь, когда он женится и будет иметь детей, такая возможность откроется перед его сыном.

Конгресс заседал всего четыре или пять месяцев в году, и когда на Вашингтон наваливалась летняя жара, Дэн возвращался в Бостон, чтобы встретиться со своими избирателями и позаботиться о собственном бизнесе, который разрастался едва ли не быстрее, чем за этим удавалось следить. Он требовал от своих служащих двух вещей: честности и преданности. Благодаря своим мозгам и собственным большим усилиям он теперь держал магазины в сорока крупных городах – от Восточного побережья до Западного.

Дэн считал себя достаточно крепким парнем, прошедшим долгий путь от перепродажи часов на деревенских ярмарках до Конгресса. Но он по-прежнему носил красные подтяжки, ставшие чем-то вроде его фабричной марки, и на каждой фотографии в газетах или на политических плакатах красовался неизменно с большими пальцами, засунутыми за лямки этих подтяжек, со сдвинутым на затылок рыжей головы котелком и с уверенной улыбкой на лице.

У него так и не хватило времени найти себе жену или купить дом. Он по-прежнему жил в двух комнатах над своим магазином в Бикон-Хилле и, подобно большинству конгрессменов, на те несколько месяцев, что проводил в Вашингтоне, снимал меблированную комнату со столом. У него была значительная сумма денег в банке; его бизнес обеспечил ему некоторое состояние, и его политическая карьера имела под собой достаточно прочную основу. Но все же у него до сих пор не было места, которое он мог бы по праву называть своим домом.