Митцинский отпрянул, втиснулся в щель между штабелями ящиков. Курмахер открыл дверь, огляделся. Вынул из-за спины руку с листком и наколол его на гвоздик пониже дощечки с фамилией. Затем, ступая на носках, растаял в полутьме коридора. Где-то совсем рядом с Митцинский недовольно рыкнула потревоженная пума, забормотал успокаивающий говорок Курмахера.

Вскоре он вернулся, прижимая к животу что-то очень весомое; тяжело ступая, прошел мимо Митцинского, обдав запахом едкого пота, и скрылся за дверью. Дверь захлопнулась. Митцинский услышал, как глухо цокнул о дужку массивный дверной крючок. Выбрался из щели, вгляделся в листок. На нем было написано:

Пониже жирно расползлась роспись с длинными завитушками.

Ахмедхан, все еще стоя на мосту, услышал за спиной короткий оклик Митцинского.

Железный Брук, елозивший поверх Ахмедхана, вдруг почувствовал, как его грудь, схваченная в клещи, начинает деформироваться. Она сминалась в гармошку, и, опаленный всплеском дикой боли, Брук явственно услышал, как что-то хрустнуло у самого позвоночника. Брук хотел крикнуть, но в груди, сдавленной Ахмедханом, совсем не осталось воздуха. Брук дернулся, рот его, распяленный в беззвучном крике, окольцованный синеющими губами, выпустил наружу полузадушенный хрип.

Снизу в мутнеющие глаза «чемпиона Англии» с холодным бесстрастием удава заглядывал Ахмедхан. Он приподнял и переложил обмякшее тело железного Брука на ковер, перевернулся с моста на живот и крепко помял ладонями занемевшую в долгом напряжении шею.

Цирк ошарашенно молчал. На арене свершилось что-то дикое, непонятное. Дядя Ваня, бессмысленно, редко мигая, пялился на вялые телеса железного Брука, распластанные на ковре. Тот охнул, замотал головой, поднялся на четвереньки и огляделся. Взгляд его, наткнувшись на Ахмедхана, стал полниться болотно-темным, животным ужасом. Ахмедхан шлепнул его ладонью по спине и лениво сказал:

— Отдихат будим. Сапсем заморился.

Дядя Ваня поднялся, обошел с опаской Ахмедхана и объявил потрясенному цирку:

— Антракт! Первая половина схватки закончилась вничью.

Митцинский увел Ахмедхана за кулисы.

По вздыбленной революционным штормом России все еще бродили мутные волны анархии, мятежей, хаоса, но Курмахер, хладнокровно посасывая сигару, уверенной рукой вел свое цирковое суденышко к цели. Более того — он умудрялся ловить золотую рыбку в этой мутной водице. Нэп взматерел и разбух, он благоухал французскими духами «Коти». Разлетались под ударами судьбы именитые цирковые труппы — Курмахер вылавливал из половодья безвестности звезд, отогревал их в собственном кочующем шапито, а затем жал из них прибыль кабальным договором. Так попали к нему гремевшие в свое время Софья Рут и карлик Бум.

Обыватель, вновь увидев на афишах некогда блиставшие имена, валом валил в брезентовую обитель Курмахера, платил бешеные деньги, терзаемый неуемной ностальгией по старому доброму времени, осколки которого со старанием реставрировал в своем шапито Курмахер — обрусевший немец из прибалтов.

«Деньги — пыль», — говаривал, бывало, Курмахер на барахолке, зорко посматривая рачьим всевидящим глазом за тем, как расставалось с миллионами за кус масла и кирпич хлеба бывшее дворянство. А потом червонец стал заметно твердеть. Но Курмахера уже не устраивала твердость бумаг, он предпочитал твердость металла. А еще лучше — камней.

Держала Отто на плаву коммерции собственная система, выверенная и отлаженная годами практики.

Это было давно.

Однажды вечером вышел Курмахер на площадь одного южного города, выискивая взглядом ораву босяков, шнырявших перед входом в шапито в поисках ротозея.

«Босьяк босьяка увидаль издальека», — метко шутил впоследствии Отто по этому случаю. Он выманил пальцем из оравы самую босяцкую на вид жертву в драной кепчонке с треснутым целлулоидным козырьком, уцепил его пухлыми пальцами за плечо и ошарашил немыслимым предложением:

— Мальтшик, цирк смотреть желаешь?

Мальчик желал смотреть цирк. Тогда Курмахер взял его за давно немытое ухо и влил в него шепотом свое неистребимое буриме:

— За этот добри одолжений виполняй мой предложений!

— Чего? — оторопела жертва.

— У тьебя имеется взрослий труг, отшень сильный, отшень смелий, такой, что назыфается ур-рка?

— Ну? — сверкнул сквозь трещину козырька глазом малец, готовый дать деру.

— Приводи его сейтшас ко мне — и ты будешь посмотреть цирк.

Урка вырос перед Курмахером спустя несколько минут — элегантный молодой человек в смокинге, с моноклем в глазу. Он держал за руку «кепку» с треснутым козырьком.

— Что гражданин желает от несчастного, обиженного судьбой пацана? — учтиво осведомился урка.

Курмахер окинул щеголя глазом, встретил серый, со стальным отливом немигающий взгляд.

— Отшень прекрасно, — подытожил Курмахер и снабдил мальца билетом.

Затем он взял юношу в смокинге под локоть:

— Я есть хозяин вот этот цирковой заведений. Лютший способ заводить незнакомство — это задавать деловой вопрос. Я желаю познавать: имеет мой молодой труг золото, брильянт и протший трагоценность?

— Папаша всем задает такие нескромные вопросы? — подобрался «смокинг».

— Я желаю покупать трагоценность. Если вы желает продавать его — не надо тратить лишний слоф.

— Где? Когда? — через паузу осведомился «смокинг».

— В этот цирк. Завтра. Возьмите билет в директорский лоша. Я сашусь с фами рятышком. Вы таете вещи и полюшайте теньги.

— Вы любопытный фрукт, папаша, — с интересом ощупал Курмахера взглядом молодой человек, — но, имейте в виду, мы не любим глупых шуток, в случае чего — ваши обгоревшие косточки найдут среди золы этого заведения.

— Глюпи шутки не любит никто, — поморщился Курмахер. — До завтра.

За десять с лишним лет Курмахер стал состоятельным коллекционером. Очень богатым стал Отто, таким богатым, что оторопь брала иногда при виде тускло мерцающей груды золота и камней. Курмахер завел для нее маленький стальной сейф с шифром немецкой фирмы «Зингер», выпускавшей попутно и швейные машинки. Далекие сородичи уведомляли Отто в инструкции, что сейф выдерживает взрыв фугаса. Отмякая душой в наплыве родственных чувств, Курмахер растроганно подумал неистребимым русским буриме про немецкий гений: «Русский кишка тонка до фатерландский башка».

Во многих городах появилась у Курмахера постоянная клиентура. Была она и в Ростове. Подпольное дело ширилось.

У Курмахера вырабатывался отменный нюх на удачных клиентов и социальные катаклизмы. И с некоторых пор стал он предсказывать безмятежному Отто надвигающиеся перемены. В воздухе запахло неладным. Как крысы в глубоком подвале чуют землетрясение по едва уловимым признакам, так чуял свой персональный катаклизм подпольный коллекционер Курмахер.

Однажды волей случая Отто забросило в зашарпанный рабочий клуб на окраине города. Выступали синеблузники. Тощий малый с чахоточно горевшими глазами торопливо мерил шагами сцену. Неистово трепыхался на нем просторный синий балахон. Синеблузник громил нэп.

— Серьезное дело с нэпом!

— Дальше некуда! — нестройно, но жарко взъярилась шеренга за его спиной.

— Он разбаловался! — содрогался в гневе тощий. — Из юркого валютчика-нэпишки он развернулся в солидного оптовика-нэпача! Посмотрите, как нелепо разрослася рожа нэпа!

— Во-о-о! — широко распялив руки, указала размеры рожи шеренга, и, наращивая едкую волну презрения, покатила ее и хором обрушила на сидящих в зале: — Нэп жиреет, стервеет, пухнет, свинообразится!

А потом, выпутавшись из пыльного занавеса, поползло по сцене нечто свинообразное, желтое, с черной нашлепкой на боку: «нэп». Оно ежилось и кряхтело от нешуточных пинков синеблузников под грохот оваций.

Но растаяло бы все это без следа в памяти Курмахера, плюнул бы и покрыл он все потуги синеблузников своим великолепным «пфуй!». Однако не пфуйкалось ему что-то, ибо сидел неподалеку от Курмахера некто в кожаной куртке с острым и цепким взглядом хозяина. Это и был настоящий хозяин вздыбленной, грохочущей по России жизни — из Советов. Курмахер безошибочно научился выделять их в толпе с некоторых пор.