Быков собрал у себя весь начсостав. Сидел за широким столом, сцепив пальцы, напряженно думал. Наконец поднял голову:

— Итак, еще раз пройдемся по цепочке событий. Поступила информация о разговоре ночью между человеком с грузинским акцентом и одним из охранников сотни Митцинского. Речь шла о встрече с неким Янусом, об этом же информация стрелочника. На следующий день у Митцинского появляется незнакомый грузин и сообщает о скором прибытии инспектора из Тифлиса, наделенного большими полномочиями. Цель его визита — координация действий тифлисского и чеченского контрреволюционных центров, помощь Чечне оружием и продовольствием.

Теперь вступаем в область предположений. Если человек с грузинским акцентом на станции и грузин, появившийся у Митцинского, — одно и то же лицо, а в этом нет сомнений, значит, мы имеем дело с продуманной, давно налаженной цепочкой связи, которую организовал Митцинский, используя для этого охранную сотню.

Отсюда вытекает задача: тщательная проверка и контроль над всеми действиями сотни. Это касается начальника секретно-оперативной части.

В лице Митцинского мы имеем врага непримиримого, обладающего большим влиянием в области и за ее пределами. Связь Митцинского с братом Омаром в Константинополе делает эту фигуру еще более опасной, поскольку очаг контрреволюции, который возглавляет брат, имеет непосредственную поддержку Антанты. Ее представители живут во дворе у Митцинского, соблюдая строгую конспирацию.

Брать Митцинского сейчас нецелесообразно. Мы срежем верхушку и оставим невидимые, разветвленные корни. Янус... кстати, цепкая, точная кличка. Как нашлепка на лоб. Автор — господин Челокаев, неплохо знающий мифологию.

Ну-с, остается последнее. Надо брать господина ревизора из Тифлиса. Как думаешь, Аврамов?

Аврамов хлопнул по коленям, закачался:

— Это упускать никак нельзя. Матерый спец в гости спешит, коль посыльным о приходе предупреждают. В нем сведений небось что зерна в тугом мешке.

— Итак, что мы имеем? — спросил Быков. — Пока слухи и прожекты. Но при вашем хорошем поведении, Григорий свет Василич, завтра ночью мы сможем иметь инспектора из Тифлиса, коего гонит к нам ностальгия по соратникам. Выходит, соскучился комитет по вассалам, ай, как соскучился.

Его сиятельство Челокаев встречает паритетчика у подножия перевала. Надо полагать — по темноте встретит. А где ему дожидаться темноты? Где бы ты это сделал, Аврамов?

— Думаю, засядут они в пастушьей избушке у родника.

— Ты так думаешь, я так думаю. А его сиятельство может по-другому подумать?

— Мы осмотрели все подходы к перевалу. Удобнее места не найти.

— Допустим. Выводы?

— План есть один, Евграф Степанович.

— И у меня есть. Немного погодя сверим. Только давай мы с тобой учтем вот что: упустим грузина — все закордонные связи Митцинского махнут нам белым платочком, потеряет смысл то, ради чего мы завели с шейхом спектакль с членством в ревкоме, где всяк свою роль зело старательно выполняет. С планом операции приходи вечером, обсудим все не торопясь.

— Просьба у меня, Евграф Степанович.

— Что за просьба?

— На операцию Шамиль просится.

— Как это — на операцию? Его забота при Янусе в придворных быть.

— Говорит, что при дворе затишье и хандра. Митцинский куда-то разослал всех, мается, никого к себе не подпускает. Шамиль под эту маету хочет на охоту отпроситься, ну... и с нами,

— Так. Твое мнение?

— Кошкина вы у меня забрали на время. Заменить некем. Шамиль двух Кошкиных стоит. Нет, вру, двух не стоит, а вот на полтора Кошкина вытянет.

Быков хмыкнул:

— Ты их на фунты или на килограммы?

— На смышленость, Евграф Степанович.

— Ну бери, коли так. И учти: его голова при Митцинском в данный момент на две твоих потянет. Есть возражения?

— Как можно, Евграф Степанович, невыгодно мне возражать. Разрешите идти?

— Сделай одолжение.

Вечер. Косые лучи солнца, напоровшегося на пик горы, обдали теплым вишневым светом кособокую избенку. Маленькое окно, затянутое бычьим пузырем, печально смотрело на зеленую лужайку у подножия перевала. Рядом, в корнях ивового куста, курился родничок.

В избе томились четверо, ждали ночи. Князь Челокаев думал о непостижимости человеческой судьбы. Где-то за перевалом, в благословенном Тифлисе, собирался в путь Гваридзе... Нет, скорее всего он уже по эту сторону перевала, наверное, ждет темноты, как и они, протирает очки, теребит котомку.

Инспектор-боевик. Н-да.

Челокаев вздохнул, усмехнулся. Ах, мерзавцы, нашли кого слать в темень, перевальную пургу, на бурлацкую работу. Георгий... белоснежный хитон на плечах комитета. Труд ведь жестокий, бешеный — большевистские авгиевы конюшни чистить. Как в хитоне работать? Любое пятнышко на нем вскрикивает. А тут не пятнышки — кровь с гноем ежеминутно брызжет. Георгий... старенький сюртук, очки и облик Иисуса. Совесть и честь комитета, если приемлемо здесь вообще понятие «честь». Святая близорукость, от которой не то смеяться, не то стервенеть в изумлении. В голове, под очами — крестьянская идиллия Грузии без большевиков и Антанты, дичайшая смесь из пастушеской пасторали и учения Фурье. И от этого — ни на шаг! Новорожденный у жены, конспирация, бессонница, аресты ЧК, провал типографии, безденежье, зыбкий, кровавый туман, в котором наглухо скрыты грядущие результаты, — через все шел, продирался Гваридзе, но от пастушеской идиллии — ни на шаг.

И вот теперь инспектор идет к Янусу — обезьяне на хребте, — чтобы увидеть, оценить и доложить. Ах, мерзавцы, нашли кого посылать! Хотя... может, и не столь все глупо, как кажется... вплотную приблизились контакты с Антантой, где надобно взвесить и распределить дивиденды в случае успешной интервенции. А Гваридзе — камень на шее ЦК, упрется ведь — с места не сдвинешь. Оттого, может, и отсылают — подальше с глаз.

Добросовестнее его нет: все ощущает, на зубок попробует и лишь тогда отчет составит. Двух зайцев бьет комитет.

Челокаев настороженно прислушался. Давно тревожил отдаленный шорох за стенами. Снаружи просачивался, нарастал мягкий, непонятный гул. Вскоре в нем расслоились и обособились людские голоса, блеяние овец, гортанный выкрик пастухов, незлобный, усталый брех овчарок. Приближалось стадо.

Четверо слушали. Челокаев вынул кинжал, прорезал щель в бычьем пузыре, раздвинул лезвием пошире, пристроился, стал наблюдать.

В ленивых клубах пыли приближалась, текла рваная лава овечьей баранты. Пять оборванных пастухов едва волочили ноги, видно, был у них за плечами день пути. Баранта растеклась по лужайке, окружила родник. Тончайшая пыль, густой овечий запах просочились в щели, защекотали ноздри. Сулаквелидзе со всхлипом втянул воздух, чихнул. Челокаев круто развернулся, ощерился. Сулаквелидзе виновато уткнулся лицом в отворот бешмета.

Пастухи подбивали, грудили баранту в кучу. Две лохматые овчарки бегали вокруг стада, лениво покусывали отбившихся овец за ноги — помогали. Пастухи сбросили с плеч хурджины, расседлали лошадь. Двое пошли к подножию горы, стали собирать сучья для костра. Размеренно сгибались плоские черные силуэты в сумрачной тени хребта. Солнце опустилось за гору.

Челокаев отошел к стене, сел на нары. Трое соратников раскладывали на колченогом столе снедь. К окну шагнул Шалва, притулился к стене, заглянул в разрез, в руке — очищенное яйцо. Медленно, размеренно откусил пол-яйца, стал жевать. Уронил:

— Чеченцы-пастухи. Соль забыли, князь. У этих попросить?

— Подожди, — сказал Челокаев, снова поднялся, подошел к окну. Долго стоял, всматривался. Наконец разрешил: — Иди. — Сам пристроился поудобнее, стал наблюдать.

Шалва подходил к костру. Отсюда, из избушки, фигуры пастухов видны отчетливо, резко, будто вырезаны из черной бумаги.

Шалва присел на корточки, заговорил. Один из пастухов полез в хурджин, достал оттуда помидоры, соль. Протянул челокаевцу, тяжело это у него вышло — оттянула ярлыга руку за целый день.