— Славная работа! Жестокий должен наградить нас: все они перебиты!

— Зачем ему нужно это кольцо? — предводитель взвесил на ладони кольцо Бараира. — Что ему, золота не хватает?

— Не пристало ему быть столь жадным!.. — хохотнул кто-то.

— И я говорю. Вот что: скажем — на руке этого… не было ничего. Запомнили? А кольцо будет моим.

У костра захохотали. И тогда Берен вылетел стрелой из своего укрытия, ударил орка ножом и, схватив кольцо, скрылся в лесу. Ошеломленные орки не стали даже преследовать его.

— Повелитель Гортхауэр.

— Велль… ты?

— Я ухожу. Я не могу больше оставаться с тобой. Ты был жесток.

— Они убили твоего брата, моего ученика!

— Ты был жесток, — лицо юноши осталось бесстрастным. — Ты знаешь, сколько было лет младшему в отряде Бараира?

— Они убили Тавьо!

Велль тяжело посмотрел на него:

— Разве твоя месть вернула мне брата?

— Не уходи, — после недолгого молчания тихо проговорил Гортхауэр. — Я прошу…

— Я понимаю тебя. Но не могу, прости.

В Аст Ахэ он отправился сам. Учитель уже ждал его. Сотни раз по дороге представлял себе Гортхауэр этот разговор, и когда услышал тихое: Выслушай меня, Гортхауэр… - не выдержала, оборвалась в нем натянутая до предела струна.

— Ты тоже будешь говорить, что я жесток? Конечно, легко рассуждать о милосердии и справедливости, когда твои руки чисты, потому что за тебя сражаются и умирают другие!..

Он осекся, мгновением позже осознав смысл своих слов. Мелькор медленно провел рукой по лицу, словно пытаясь собраться с мыслями, но промолчал и, отвернувшись, медленно пошел прочь, тяжело прихрамывая.

— Учитель, прости, прости меня! — отчаянно выкрикнул Гортхауэр. Изначальный не ответил. Кажется, он не услышал.

Ему больше не было места в Аст Ахэ. Он стал избегать людей — особенно Видящих Истину, летописцев, — страшась снова встретить взгляд, так похожий на взгляд Учителя, и услышать: Я не могу остаться с тобой. Ты был несправедлив.

Если бы он был человеком, о нем сказали бы: он ищет смерти, — столь отчаянно-обреченно шел он в бой во главе своих воинов. И не было у него сейчас ни кольчуги, ни шлема, ни щита; но, казалось, что-то большее, чем искусство воина, хранит его и от малейшей раны. Он сам стал похож на черных волков с Тол-ин-Гаурхот — Волчьего Острова, из крепости, что звалась когда-то Минас Тирит, и глаза его, как глаза затравленного зверя, горели отчаянием и всесжигающей ненавистью.

— Гортхауэр.

— Велль? Ты?.. — Лицо фаэрни болезненно дернулось. — Зачем ты здесь?

— Учитель хочет видеть тебя.

— Зачем… — он поперхнулся последними звуками слова и с трудом выдавил: — Я нужен здесь.

— Ты не понял. Он хотел говорить с тобой. Ты нужен ему.

— Нет! Я не хочу… не могу… Скажи ему все, что угодно, — я не могу, понимаешь? — Глаза Сотворенного умоляли.

Велль покачал головой:

— Я не умею лгать.

— Он… наверное, презирает меня… — Голос Гортхауэра упал до шепота.

— Нет. Ты слишком дорог ему. Но ты больно ранил его. Это не он говорит — я. Ты был жесток, Гортхауэр.

Сотворенный стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев. Человек долго молчал, потом спросил очень тихо:

— Что же передать ему? Каков твой ответ?

Мгновение Гортхауэру хотелось крикнуть: Я еду, теперь же, сейчас! Пусть говорит что угодно, любая кара — все равно, только бы простил, только бы — быть рядом!..

— Нет. Не могу. Не теперь. Может быть, потом… — он склонил голову и глухо повторил: — Нет.

… — Велль?

— Гортхауэр. Прошло уже три луны. Он ждет тебя.

— Я приеду, — он отводил глаза.

— Что ты делаешь… разве ты не понимаешь? — с болью проговорил Видящий. — Он ждет тебя, слышишь? Он просил передать тебе — вот, возьми. Ты ответишь? Ответишь?

— Завтра, — глухо проговорил Гортхауэр.

Таирни, ты нужен мне. Я жду тебя. Я прошу…

…Свечи догорели, за окном уже занимался рассвет, когда он поднялся из-за стола, скомкал лист бумаги и швырнул его в камин.

Огонь расправил листок письма.

…что бы ты ни думал обо мне, ты навсегда останешься для меня — Тано…

— Я обязательно отвечу. Только… не сейчас, — вслух проговорил Гортхауэр. И повторил: — Не сейчас.

…Четыре года чащи Дортонион служили единственным приютом Берену, сыну Бараира. Четыре года он учился жить, как живут дикие звери, есть то, что едят они. Он не мог развести огня, чтобы дым не выдал его; он одевался в грубо выделанные волчьи шкуры, поклявшись убивать только тварей Врага и не причинять зла иным тварям земным. Как хищные звери, он научился видеть в темноте, зрение и слух его обострились, тело стало поджарым и жилистым. Он жил, чтобы мстить. Чтобы убивать. Ему больше не нужно было для этого оружие: для орков он был Смертью — безмолвной и неотвратимой.

Когда наступила четвертая его зима в Дортонион и на окаменевшую землю выпал нетающий снег, настало тяжкое время для всякой живой твари, на которую охотились ее враги. Но у зверя и птицы есть логово или гнездо, и не все волки в лесу охотятся на одного оленя. У Берена не было никакого пристанища, и орки травили его в лесах упорнее и жесточе любой волчьей стаи. Они не слишком торопились, видно, считали, что одиночке-изгнаннику никуда не деться. Давно уже он не спал как следует и не ел досыта. Уже много дней он не грелся у костра, опасаясь выдать свой ночлег. И, несмотря на это, он оставался страшным врагом. Не проходило и дня, чтобы орки не теряли одного-двух из своей шайки: тем сильнее жаждали они уничтожить изгнанника или захватить живым.

Скрываться стало неимоверно трудно. Предательский снег выставлял напоказ его следы, а петля облавы стягивалась все туже и неотвратимее. И все же уходить из этих мест он не хотел. Здесь была могила отца, и Берен поначалу решил лучше погибнуть рядом с ней в последнем бою. Но это было проще всего: он еще хотел мстить — а для этого надо было выжить. Он вовсе не думал ни о Враге, ни о Жестоком, это было далекое зло. Зло, ходящее рядом, — орки. Убить как можно больше, перебить их всех — так представлял он свою месть.

Последний раз поклонился он отцовской могиле. Постоял, стиснув зубы, не утирая злых слез. Я вернусь, отец, - сказал он, — я вернусь. Он еще не представлял, как выживет, как отомстит, — он был силен и молод и не думал о трудностях.

Он упорно шел к горам, поднимаясь все выше и выше, минуя горные леса, луга, занесенные снегом, пока наконец розовым ледяным утром над ним не заклубились туманы перевала. Орки давно не преследовали его — может, боялись гор, может, потеряли след. Назад пути не было, а впереди — что там, в горах?

День был неяркий, жемчужный, и совсем не больно было смотреть на тусклое, расплывчатое солнце. Ветра не было. В неестественной тишине слышалось только тяжелое дыхание Берена, карабкавшегося по обнаженным ветром обледенелым камням к перевалу. Он и не заметил, что пятнает их своей кровью — ноги и руки его были истерзаны донельзя, обувь прохудилась, и он был почти бос. Главное — добраться до седловины между двумя черными обломанными клыками. Как он дополз туда, он сам не мог понять. Себя он уже не ощущал — ни боли, ни усталости. Он заполз в расщелину, завернулся в меховой плащ и почти мгновенно провалился в тяжелый сон без сновидений.

Проснулся от холода. Показалось, что заперт в узкой каменной гробнице, а вместо крышки — кусок черного льда со вмерзшими в него звездами. Он встал, зная, что, если уснет — смерть. Обмотав ноги кусками мехового плаща и растерев лицо снегом, Берен вновь собрался в путь. Зимняя ночь была на исходе. Цвета неба в эту пору были резкими, и границы их не расплывались — золотисто-алая трещина рассвета вспарывала небо на востоке, заливая кровью заснеженные пики; далеко впереди, на западе, небо было аспидно-черным. Казалось, до звезд можно дотянуться рукой — это почему-то развеселило Берена, и ночной холод отпустил его.