начало ноября 464-го — начало февраля 465-го

«Я — один, и лучше мне остаться одному. Не хочу, чтобы видели меня таким».

Ссутулившись, он стоит у окна. Что происходит?.. Как мучают — звуки, запахи, свет… все кажется слишком резким, любое прикосновение заставляет болезненно вздрагивать. Тяжело говорить, слышать людские голоса — слишком громкие, болью отдающиеся в висках, — что-то отвечать… Если бы он был человеком, подумал бы, что болен. Но он не человек.

Просто — осень: с тех самых пор, с той предосенней поры, когда в одночасье рухнул его мир в крови и пламени, это время стало для Бессмертного пыткой. Мучительный непокой — он не мог быть один, он не мог быть рядом с кем-то. Осенью он чаще всего уходил из замка: хорошо хоть то, что никто не спрашивал — куда. Уходил, чтобы после снова и снова возвращаться к тем, кто ждал его, к тем, кто верил ему; возвращаться, чтобы быть рядом, и никогда — вместе, никогда — одним из. Иной. Чужой. Как гранитная скала посреди речного потока.

Среди сотен сейчас ему нужен был только один. И этот один — человеком — не был.

Смертная тоска не-одиночества.

Велль передал ему слова фаэрни: я приеду. И он ждал. Год, два, пять лет — ждал. Без надежды, уже почти не веря — ждал. Не упрекая даже в мыслях, смирившись с тем, что все кончено, — ждал. Ждал слова, хотя бы одного живого слова, пусть даже этим словом будет — прощай.

"Если бы ты знал…

Если не приехал, значит — не простил. Не хочешь видеть. Или — бросить все, оседлать коня — как будет хорошо, небо, как будет хорошо… нет. Гордыня не позволит снова умолять — будь рядом, ты нужен мне… зачем лгать себе? — я просто боюсь. Боюсь, что нечего больше ждать. Что больше я — не нужен. Не нужен тебе".

Ни одного письма — только донесения, сухие неживые слова — сухие ломкие листья зимней осоки. Больше ничего. Словно ничего и не было. Глухая стена — не докричаться.

Потом не стало даже этого.

«Если бы можно было — снова — ладонь-к-ладони… что же мы делаем…»

Знал, что надеяться не на что. Что бесполезное это ожидание только выматывает душу. И все равно — ждал. Ждал, что распахнутся двери, и -

«Нет, это будет не вестник, а ты сам, тъирни, и тогда я скажу, как ждал тебя… ничего я не скажу, просто загляну тебе в глаза, и слова станут не нужны…»

Он медленно меряет шагами зал — бесцельно и тяжело.

«Как же пусто… Что со мной сегодня — словно петля на горле…»

…Фаэрни сполз с седла, с трудом удерживаясь на ногах, — стражи смотрели ошеломленно, один хотел спросить о чем-то, но темный неживой взгляд смел его с дороги, отшвырнул — юноша так и остался стоять, вжавшись в стену: никак не мог перевести дух.

Скорее… как медленно, невыносимо медленно плывут мимо стены, каждый шаг — сквозь смертную усталость, тело наливается тяжестью — только бы не упасть, успеть дойти, успеть сказать, успеть… Слабеющей рукой толкнул дверь — она не поддалась, и тогда из последних сил фаэрни ударился в нее грудью, как птица о прутья клетки.

Дверь распахнулась — словно кто-то всем телом ударил в нее; Вала стремительно обернулся. Мгновение он не видел ничего, кроме растерянных этих молящих глаз — протянул руки, выдохнув только:

— Тъирни?..

Гортхауэр пошатнулся, зажимая рукой горло. Странно неловко шагнул вперед и заговорил.

Думал, что заговорит.

Одно слово, смешавшееся со страшным хлюпающим звуком хлынувшей изо рта крови:

— Аэнтар…

Попытался выпрямиться, ломко, деревянно выгнувшись назад, — Мелькор уже был рядом, сдирая перчатки, — подхватил его, заставил опуститься на каменные плиты, оттолкнул уже — бессильную руку, сорвал бесполезную повязку — судорожно втянул воздух, борясь с внезапным удушьем, — и накрыл рану ладонью.

«Мало, что ли, что — создал, принял — нужно было, чтобы кровь смешалась… как т'айро-ири… нет, кровь нужно смешать на стали…» — последняя связная мысль, нелепая и отстраненная. Мир начал расплываться в глазах, заволакиваясь агатово-дымчатым…

Страх охватил Мелькора — нет, не страх: всепоглощающий нечеловеческий ужас, какого он никогда не знал, и подступающая пустота, и злой жар, сжимающий сердце, — душа, как ладони, без кожи -

«Он умрет — сейчас — умрет — из-за меня — и никогда…»

Что — никогда? Мыслей нет, есть только пустота, затягивающая, как раскаленный зыбучий песок, стальная удавка на горле -

«Таирни, не уходи, не уходи!.. — я не смогу быть без тебя, я не могу…»

Кровь. Белое, белое запрокинутое лицо, слепые глаза, неузнающие, подернутые дымкой не-здесь.

…нет воздуха, и пустота рвет легкие изнутри, жалит тысячами игл, выпивает мозг, вытягивает душу — и нет боли, есть только пустота, которую нечем заполнить, — и никогда больше не будет ничего, кроме этой пустоты — потому что -

— Таирни… иймэ!..

"Я не отпущу тебя, я не отдам тебя — почему — почему ты — таирни, не умирай!..

Жизнь — сквозь пальцы — кровь…

Твоя жизнь…

Я никогда не мог тебе рассказать, не успел тебе рассказать — что ты для меня, я не умел, нет для этого слов — и почему мне всегда нужны были слова, зачем эта игра нелепая, ведь мог просто распахнуть душу — таирни, мэллтъе-тэи — таирни, почему, почему я не говорил тебе этого, что же мне делать — не оставляй меня!.."

Замерло сердце под ладонью. Дыхания — нет.

…Льир постучал. Подождал немного, потом осторожно приоткрыл дверь и шагнул в зал. Зала — не было. Был — туман, призрачные полотнища, колыхавшиеся на неощутимом ветру, волны неживых полупрозрачных трав, медленные тени чужих снов, и сквозь туман проступали стены — неверное мерцание, мертвая зыбь — до жути, до холодного озноба нечеловеческое, чужое, чуждое… И сердцем этого были — двое.

Нелюди.

Льир стиснул горло холодеющими пальцами, пытаясь сдержать то ли вопль, то ли приступ неодолимой тошноты, потому что — не мог не узнать, и — не узнавал ни лица, ни безжизненного беззвучного голоса, повторявшего, как заклятье: им энгэ… им къерэ… - голоса, отдававшегося во всем его существе болезненным эхом. Хотел уйти — и не мог, и знал, что, если останется здесь еще мгновение, призрачное колыхание не-бытия лишит его разума — затягивало, впитывало, и невесомые стебли паутиной оплетали тело, лишая воли, — Льир, не сознавая, что делает, нащупал дверную створку — кольцо — потянул — рванул, охваченный звериным ужасом, — бежать, бежать…

— С тобой что?

Он только отчаянно замотал головой — из сжатого спазмом горла не вырывалось ни звука, — но когда Льалль шагнул к дверям, озабоченно сдвинув брови и пробурчав что-то вроде: «Разберемся…» — привалился спиной к высоким тяжелым створкам, раскинув крестом руки, выдавив только:

— Нельзя…

— Ты что? Пусти… да пусти же, может, целитель нужен… Слышишь, что говорю? — пусти!

Льир только мотал головой, не в силах объяснить — там не нужен целитель, там никто не нужен, никто не поможет, потому что они не люди, они — не — люди — они…

Кажется, в какой-то миг он произнес это вслух, потому что Льалль уставился на него ошеломленно, придушенно выдохнув:

— Кто? Тано?.. Ты с ума сошел?!

И, с новой силой стиснув плечи Льира, почти отодрал его от двери, швырнул в угол, толкнул дверь:

— Айанто!..

Кто я…

Я…

…не помню.

…холод — клыки, сжимающиеся на горле, — рушащиеся башни — полет — коридоры, черный камень стен… Успеть рассказать. Успеть дойти. Успеть увидеть. Успеть, успеть, успеть…

«Тъирни?..»

«Аэнтар…»

Тъирни. Та-ир-ни. Я?..

Боль. Горячее, липкое ползет по груди, рот переполнен чем-то соленым, густым… кровь. Моя?..

Боли — нет.

…он ждет меня — он звал — он ?..