Бар оставался закрытым. Бывший храм стал ныне склепом. Судя по рассказам Хватки, в подвалах любая пядь земли была мягкой и смачно хлюпала под ногой. Старшего Бога никогда так не ублажали.

Синий Жемчуг и Колотун. Оба мертвы. Память о них разверзала черную пропасть под любой мыслью, любой эмоцией. Никакой самоконтроль не помогал. Ублюдки пережили десятилетия войн, битвы и битвы, только чтобы в отставке оказаться изрубленными на куски толпой ассасинов.

Потрясение не отпускало ее, чему немало способствовало эхо в пустых комнатах, молчание на месте привычного гомона, раздраженные споры между Дергунчиком и Хваткой, звуки которых доносились то из коридоров, то из конторки. Если Дюкер оставался жить в гостинице — не сбежал — то он стал безмолвным свидетелем, как и подобает историку, которому любое личное мнение нужно держать при себе. Кажется,

он совершенно равнодушен и к тому, жива она или уже умерла.

Прокравшийся сквозь ставни луч солнца подсказал ей, что уже день, а может, и вечер, что она проголодалась и что, вполне возможно, про нее все забыли. Снизу изредка доносился глухой шум, отзвуки тихих разговоров; она уже задумала постучать в пол, когда раздались шаги в коридоре. Еще миг — дверь распахнулась, пропуская Сциллару с подносом.

В желудке Дымки что-то сладко и алчно зашевелилось. В голове пронеслась вереница соблазнительных мыслей. — Боги, что за зрелище. Миг назад я готова была скользнуть прямиком в грубые лапищи Худа, но вдруг…

— У тебя есть причина жить, знаешь ли. Это тапу — надеюсь, ты не против, ведь я знаю только семиградскую кухню, и то плохо.

— Они взяли тебя в поварихи?

— Оплачивая проживание и стол. По крайней мере, — добавила она, ставя поднос на ноги Дымке, — из-за стола никто не гонит.

Дымка поглядела на шампуры с мясом, овощами и фруктами. Острые ароматы свежих приправ выбили слезы из глаз. — В письку деньги, — буркнула она.

Глаза Сциллары широко раскрылись.

Дымка дернула плечом, схватив первый шампур. — Мы и не рассчитывали разбогатеть, дорогуша. Просто… хотели чем-то заняться, найти место. А с тебя, Баратола и Чаура вообще ничего не спросим. Боги! Вы оживили старого дурня Дюкера. Баратол и Чаур налетели, словно стальной кулак — я слышала, как раз в нужное время. Мы, может, и дураки, Сциллара, но мы верные дураки.

— Подозреваю, — сказала Сциллара, садясь на стул, — ассасины Гильдии уже не считают вас дураками. Скорее думают, что разворошили гнездо шершней. Сожалеют. — Она фыркнула. — Нет, слишком мягкое слово. Считаешь, что вам плохо? Вообрази себе Мастера Гильдии.

— Он оправится, — буркнула Дымка. — А мы? Не уверена. Не в этот раз.

Глаза под тяжелыми веками скользнули по лицу Дымки. Сциллара не спеша сказала: — Хватка была сильно потрясена. До сих пор так. То и дело вижу, как она бледнеет, как дрожат коленки, как она хватается рукой, чтобы не упасть. По ночам встает и бродит по коридорам… у нее словно сам Худ за плечом…

— Вот тот-то и оно. Понятно? Несколькими годами раньше она натянула бы доспехи, пересчитала стрелы — пришлось бы приковать ее в подвале, чтобы не началась…

— До вас так и не дошло, Дымка?

— Что?

— «Несколькими годами раньше» она была солдатом. Как и ты. Солдат живет ради понятного дела — войны. Ему нужно быть всегда готовым к битве. Но вы же ушли в отставку. Пора все бросить, расслабиться, наконец…

— Ясно. Нам не сразу удастся вернуть прошлую сноровку.

— Дымка. Хватка потому такой стала, что чуть не потеряла тебя.

В наступившей тишине мысли Дымки понеслись сразу во всех направлениях. — Но тогда…

— Она не может входить сюда и видеть тебя такой. Бледной, слабой.

— Это ее и удерживает от охоты за убийцами? Смехотворно. Передай ей от меня, Сциллара, что всё это жуткая дрис… гм… гадость. Скажи ей, что если не готова заняться местью, пусть про меня забудет. От судьбы не убежать. Как только встану на ноги, устрою такую крысиную охоту, какой Гильдия не видела.

— Передам.

— Они только об этом и спорят с Дергуном?

Кивок.

— Найдешь целителя Высшего Денала? Я заплачу сколько нужно.

— Хорошо. Давай ешь.

Труп все еще пах сбродившими персиками. Растянувшийся на столе в одной из задних комнат сегуле казался спящим; Хватка почти ожидала, что безмятежно сомкнутые глаза воина могут открыться в любой момент. Мысль заставила ее вздрогнуть. Женщина поглядела на Дюкера.

— Итак, Историк, ты долго размышлял, долго болтал с бардом и этим твоим алхимиком. Скажи же нам, что, во имя Худа, треклятые сегуле делают в подвале?

Дюкер нахмурился, потер шею и предпочел не встречаться с Хваткой взглядом. — Барук плохо воспринял мое сообщение. Он казался… встревоженным. Сколько амфор ты осмотрела?

— В них двенадцать ублюдков, кроме этого. Три женщины.

Дюкер кивнул: — Они могут выбирать, стать воинами или нет. Если нет, им никто не бросит вызов. Кажется похожим на вопрос детской смертности.

Хватка нахмурилась: — Как это?

— Денал и повивальное дело. Когда почти все дети обычно выживают, матерям не нужно рожать восьмерых или десятерых в надежде, что хотя бы один или двое…

— Ну, так теперь почти везде.

— Разумеется, — продолжал Дюкер, словно не расслышав ее слов, — некоторые культуры чувствуют неотложную нужду повышать рождаемость. Это может поставить женщин в жесткие рамки. Среди сегуле высок коэффициент отсева. Общество поединщиков по самой своей природе имеет высокую смертность среди взрослых, особенно молодых воинов. Это словно кровавая война, которая никогда не прекращается. Но все же должны быть периоды — или, скорее, циклы — когда молодые женщины могут выбирать себе дорогу.

Дюкер говорил, а взор Хватки приковало тело сегуле. Она пыталась вообразить себе общество, в котором женщины, словно коровы, стоят и покорно мычат, и едва теленок выпадет на пол сарая, как им уже деловито задирают хвост… Это безумие. ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО. — Хорошо, что даже сегуле-женщины носят маски, — пробормотала она.

— Извини, что?

Она оскалилась на историка: — Не видно ярости.

— О, понятно. Не знаю, чем заняты женщины, не принятые в воины — мне даже не пришло в голову спросить. Но я понимаю, о чем ты.

— Но разве этого достаточно? Неужели так много воинов убивают друг друга, чтобы порабощать женщин?

Дюкер поглядел на нее и тут же отвел взгляд.

«Ублюдок что-то знает».

— Не имею понятия, Хватка. Может быть. Их дикость отвратительна.

— Как думаешь, давно ли они лежат здесь? То есть в подвале, в этих амфорах?

— На них храмовые печати. Барук намекнул, что культ в ослабленной форме существовал и после предполагаемой даты исчезновения.

— Десятки лет? Сотни?

Он пожал плечами.

— И что они забыли в Даруджистане? Их острова на юге от проклятого континента. Отсюда почти тысяча лиг.

— Не знаю.

«Да ну?» Она со вздохом отвернулась. — Видел Дергунчика?

— В баре.

— Типично. Уже ополовинил запасы.

— Твоя нерешительность его угнетает.

— Чушь все это, Дюкер, — бросила она, выходя из комнаты, оставляя его наедине с чертовым трупом. Их испытывают на прочность, и лично она уже устала от состязаний в подпрыгиваниях и пригибаниях. Однако что-то в происходящем вызывает у нее подозрение: контракт Гильдии как-то связан со старым храмом и его мрачными тайнами. «Найдем связь — и, может быть, найдем ту говенную кучу, что нас заказала. Найдем ее или его, и я сама закопаю долбашку в самую глубь».

Дергунчик оперся о стойку бара, любуясь непонятно чем; впрочем, он нашел себе идеальную жертву, когда Хватка подошла ближе. — Осторожнее, женщина, — зарычал он. — Я не в настроении.

— Не в настроении для чего?

— Для всего.

— Кроме одного.

— Я имел в виду — для всего, что ты испробуешь. Что до остального, ну, я решил заняться в одиночку, если придется.

— Тогда, — сказала она, облокачиваясь рядом, — чего же ты ждешь?