— Значит, это встреча собратьев по уму. Но, Колотун, мне кажется — ты снова на войне. И враг, как всегда, опасен и неумолим.

— Гильдия? Подозреваю, ты прав. Но это же не надолго? Не нравится мне быть отставником. Словно ты публично отказался от собственной ценности, какой бы она ни была. Чем дальше, тем яснее ты понимаешь, что ценности в тебе было много меньше, чем раньше мнилось. От этого еще хуже.

Дюкер опустил кружку, встал. — Верховный Алхимик пригласил меня на обед. Завтра. Лучше пойти поспать. Береги спину, целитель. Иногда брат тянет, а сестры нигде не видно.

Колотун молча кивнул и принял на себя бремя пристального взгляда в огонь. Дюкер вышел.

Историк вышел из прогретого помещения и попал под сквозняки. Он пересекал слои воздуха просто холодного и ледяного. Чем ближе к комнате, тем холоднее.

Где-то над жалким храмом в пасти дымохода плясали вороны — искорки. Их было почти не видно во тьме. Каждая несла слово, но молчала. Они были слишком заняты, они наслаждались экстазом яркого, ослепительного огня. А потом гасли.

Газ вылетел на улицу очень рано, едва сообразил, что обычная дневная выручка не купит ему веселой ночи в кабаке. Зорди следила за муженьком, отмечая жалкую сутулость, которая всегда проявлялась в нем, когда Газ сердился. Он резкими скачками выбежал в ночь. Куда он идет, она не знала — да и не очень хотела знать. За прошедшую неделю ее лоток дважды обокрал тот тощий клещ — уличный сорванец. Боги, что за родители в наши дни? Недоноску наверняка не больше пяти лет, это точно; он уже верток словно угорь на мелководье. Почему его не секут, как положено? Особенно в таком возрасте, когда найдется много типов, готовых поймать паренька, побить, продать или использовать иначе. Если его используют совсем нехорошим способом, то после свернут шею. Зорди мельком отметила, что это жестокая мысль и жестокий образ, скорее подходящий для муженька, чем для нее. Хотя он скорее думал бы о том, сколько монет она приносила бы без воровства. Наверное, еще о том, что сделал бы с недоноском, попади тот к нему в руки.

Она вздрогнула от таких мыслей, но тут же была отвлечена — Ноу, сторожевой пес в соседнем дворике, необычайно яростно забрехал — хотя она сразу сообразила, что Ноу не любит Газа, особенно когда тот идет такой вот походкой. Когда Газ бредет к дому пьяный и бесполезный, шелудивая скотина звука не издаст. Игнорирует Газа напрочь.

Псы, знала она, могут вынюхать дурные намерения. И другие звери также, но особенно псы. Газ никогда не трогал Зорди, ни шлепка ни затрещины — он отлично понимал, что без жены и ее огорода окажется в полной заднице. Искушение у него было — много раз — но каждый раз в его глазах вдруг что-то вспыхивало, какое-то удивление… и он улыбался и отворачивался, сохраняя кулаки и все прочее для кого-то другого. Газ любит хорошую драку где-нибудь в аллее позади таверны. Любит лупить по морде, если морда слабее и пьянее его. И нет рядом дружков, способных заступиться и даже напасть со спины. Все от мерзостей жизни, так он частенько объясняет.

Зорди не знала, о каких мерзостях он толкует, но некоторые догадки у нее были. Например, она сама. Жалкий клочок земли с овощами. Ее пустое чрево. Годы и тяжкий труд, состарившие ее, укравшие былую прелесть. О, в ней было много чего, делавшее его несчастным. Если хорошенько подумать, ей повезло, что он держится рядом так долго, ведь он работал у рыбака на сетях и потерял все пальцы в ту несчастную ночь, когда что-то большое затаилось внизу, неподвижное и незаметное, так что рыбаки успели поднять сеть на борт лодки. Вот тогда оно и взорвалось в дикой силе, прокатившись по воде что твой таран. Скорченные пальцы Газа отскочили словно морковки, и теперь у него только большие пальцы остаются и нижние костяшки всех прочих.

Кулаки, созданные для драк, говорит он и бессознательно оскаливает зубы. И ни для чего больше. Она думала, что это вполне достаточное и понятое основание напиваться при малейшей возможности.

Но потом она стала чувствовать в себе гораздо меньше великодушия. Точнее говоря, великодушия вообще не осталось. Даже жалость съежилась и куда-то пропала, словно сухой лист на осеннем ветру. Он словно изменился на глазах… но она понимала, что скорее изменилось что-то за ее глазами — не тот, на которого смотрят, но та, что смотрит. Она больше не трясется, видя его ярость. Больше не стыдится сутулости и бессильного гнева — просто смотрит и видит всю тщетность его жалости к себе, его уязвленной гордости.

Она пуста, да. Она думала, что будет опустошенной весь остаток жизни. Но что-то новое начало заполнять бездну. Вначале оно вызывало содрогания, уколы совести… но не сейчас. Теперь мысли об убийстве наполняют голову и ей приятно, словно она погружается в ароматическую ванну.

Газ жалок. Он сам так сказал. Он сказал, что был бы счастливее мертвым.

По правде говоря, она думает точно так же.

Вся эта любовь, вся отчаянная нужда… а он стал бесполезным. Надо было давным-давно его прогнать. Он сам понимает. Держаться за него вот так — для нее сущая пытка. Он говорит жене, что нападает лишь на слабаков. Дураков и того хуже. Говорит, делает это, чтобы держать кулаки сильными, укреплять костяшки. Что это позволяет ему оставаться в живых (хо, вот уж отличная причина!) Человеку нужно мастерство, это так. И неважно, в хорошем он мастер или в дурном. На деле же он выбирает самых злобных и здоровенных ублюдков, каких может найти. Доказывает себе, что костяшки сохранили убийственную силу.

Убийственную, да. Пока что он в них уверен.

Но рано или поздно, понимал Газ, монетка ляжет не той стороной — и его хладный труп останется в аллее. И хорошо. Когда ты скапливаешь монету, которую не вполне заслужил, кто-то непременно приходит и отбирает все.

Он знал, что она не будет скорбеть. Любящий способен заметить, когда любимая уже не отвечает ему любовью. Он не винил ее и не стал любить меньше; нет, его страсть стала еще сильней.

Таверна «Голубое Яйцо» занимала угол обширного квартала бедных домов, смердящих мочой и гнилым мусором. В разгар праздника анархия достигла особого размаха здесь, среди портовых улочек; Газ далеко не единственный слонялся в ночи в поисках неприятностей. Ему пришло в голову, что он отнюдь не уникальный человек, как думал раньше. Что он всего лишь один из тысяч бесполезных городских негодяев, ненавидящих себя и бегающих по следу друг друга словно стая шелудивых псов. Знакомые обходили его стороной, разбегаясь с пути. Газ приближался к излюбленному месту боя, задворкам «Голубого Яйца». Мелькнувшая мысль — насчет других, насчет скрытых тенями лиц вокруг — быстро исчезла. Он почуял в жарком и сыром воздухе запах крови.

Кто-то обставил его. Возможно, и сейчас околачивается на другой стороне аллеи. Ну, может быть, дурак сделает круг и он сможет устроить ему то же, что тот устроил кому-то… а, вот и недвижная куча, скорченное тело. Газ подошел и толкнул тело носком сапога. Услышал хриплый, булькающий вздох. Воткнул пятку в ребра. Раздался треск и хруст. Кровь хлынула струей; тихий стон, последний вздох… Плевое дело. Конец.

— Доволен, Газ?

Он повернулся на звук тихого, сочного голоса, принимая защитную стойку и зная, что не успевает — но ожидаемый кулак так и не коснулся его. Газ с руганью отскочил, прижавшись плечами к стене, и с растущим страхом поглядел на высокую фигуру в каком-то саване. — Я не боюсь, — злобно зарычал он.

Насмешку незнакомца словно смыло волной. — Откройся, Газ. Открой душу своему богу.

Газ ощутил, как входит в рот воздух, холодя зубы, ощутил, как растягиваются в ухмылке потрескавшиеся губы. Сердце колотилось в груди. — У меня нет бога. Я знаю только проклятия. А тебя не знаю. Совсем.

— Конечно, знаешь, Газ. Ты принес мне шесть жертв. Я считаю.

Газ не мог различить лицо под капюшоном, но воздух между ними внезапно наполнился тошнотворно-сладким, пряным запахом. Словно холодная грязь, та, что стекает из бойни. Показалось, он слышит жужжание мух… но звук исходил откуда-то из головы. — Я убиваю не ради тебя, — сказал он жалким, тонким голосом.