— Извините меня, — обратился к ней Муриллио. — Вы главная в школе?

— Я. — Она кивнула, не поглядев в сторону учеников, хотя так уже началось несколько совсем не учебных драк. — И как я с ними управляюсь?

Муриллио уделил большее внимание шумной ссоре. — Это зависит.

— Отличный ответ, — хмыкнула она. — Что могу сделать для вас? Хотите оставить здесь сына или внучку? Ваши одежды роскошны… были роскошными. Но сомневаюсь, что вы можете себе позволить нашу школу. Или вы один из утонченных богачей, считающих высшим шиком домотканое рубище, древние монеты и все такое?

— Просто песня зазывалы, — восхитился Муриллио. — И многих вам удается привлечь?

— Классы переполнены. У нас уже составляется список претендентов.

— Я гадал, не нужна ли вам помощь. В основном обучении.

— В какой школе учились?

— У Карпалы.

Женщина фыркнула: — Он брал одного ученика раз в три года.

— Точно.

Теперь она взирала на него даже слишком пристально. — Я тут слышала, что в городе всего семь его учеников.

— На самом деле пять. Федель споткнулся, сбегая по лестнице, и сломал шею. Пьян был. Сантбала…

— Был пронзен в сердце Горласом Видикасом. Первая серьезная победа ублюдка.

Муриллио поморщился: — Это не дуэль. Сантбала почти ослеп, хотя из гордости это скрывал. Победа обошлась Горласу в один порез на запястье.

— Молодежь предпочитает не ранить, а убивать.

— Да, вот до чего скатилась дуэль. К счастью, большинство ваших учеников скорее порежут себя, чем противника. Подобные раны редко смертельны.

— Как вас зовут?

— Муриллио.

Она кивнула, словно уже успела догадаться. — Вы здесь потому, что хотите стать учителем. Если бы начали учить при жизни Карпалы…

— Он выследил бы меня и убил. Да. Он презирал школы. Да и сами дуэли презирал. Сказал как-то, что учить рапире — все равно что вкладывать ядовитого гада в руку ребенка. Обучение его не радовало; он не удивлялся, узнав, когда кто-то из его элитных учеников или погибал, или спивался.

— Но вы не сделали ни того, ни другого.

— Верно. Я охотился на женщин.

— Но они оказывались слишком быстроногими?

— Вроде того.

— Я Стонни Менакис. Школа существует, чтобы делать меня богатой. Это работает. Скажите, вы разделяете ненависть вашего мастера к учительству?

— Думаю, не так страстно. Не ожидаю, что стану получать наслаждение… но сделаю все, что нужно.

— Постановка ног.

Он кивнул: — Постановка ног. Искусство отхода. Все позиции, «оборонительная сеть», что поможет им сохранить жизнь. Обездвиживающие выпады в запястье, колено, ногу.

— Не смертельные.

— Да.

Она выпрямилась со вздохом: — Отлично. Разумеется, если я смогу вас нанять.

— Уверен, что сможете.

Она удивленно поглядела на него и сказала: — И не думайте охотиться на меня.

— Я с охотой покончил. Или, скорее, охота покончила со мной.

— И хорошо…

Тут они увидели, как в двери входит пожилая женщина. Голос Стонни почему-то … изменился. — Мирла. Что ты тут делаешь?

— Я искала Грантла…

— Идиот уехал с трайгаллами. Я его предупреждала, но он все равно решил убить себя ни за что ни про что…

— Понимаешь, дело в Харлло…

— Что с ним?

Старушка вздрагивала при каждом вопросе Стонни. Муриллио заподозрил, от такого тона и сам он смутился бы.

— Пропал.

— Что? Давно ли?

— Цап сказал, что видел его два дня назад. На пристанях. Он всегда возвращался вечером… ему всего пять…

— Два дня?!

Муриллио видел, как белеет лицо Стонни, как загорается в глазах ужас. — Два дня!

— Цап сказал…

— Тупица! Твой Цап врун! Треклятый вор!

Под таким напором Мирла отступила на шаг. — Он принес от тебя деньги…

— Потому что я чуть его не придушила, да! Что Цап сделал с Харлло? Что он сделал?

Мирла рыдала, прижимая к груди скрюченные подагрой руки. — Он ничего не сделал, Стонни…

— Моментик, — встрял Муриллио и встал между женщинами, ведь Стонни подпрыгнула и подняла руку в перчатке. — Ребенок пропал? Я пошлю весть — я знаю разных людей. Прошу, поступим логически. На пристанях, говорите? Узнаем, какие суда отошли два дня назад — торговый сезон едва начался, их немного. Мальчика зовут Харлло, пяти лет от роду…

— Боги подлые! Ты послала его на улицу, хотя ему только пять!

— Дайте описание. Волосы, глаза и так далее.

Мирла кивала, слезы катились по иссохшим щекам, а все тело дрожало. Она все кивала и кивала…

Стонни отвернулась и убежала, оглашая коридор стуком сапог.

Муриллио удивленно посмотрел ей вслед: — Куда… зачем…

— Это ее сын, видите ли, — прохлюпала Мирла. — Единственный сынок, но она его не хотела, так что он был с нами, а у Цапа ум дурной, но не настолько, нет, так плохо он не мог, он не мог навредить Харлло, не мог!

— Мы его найдем. Так или иначе. Благослови нас Госпожа Удачи, и ребенка тоже. Теперь прошу описать его получше — что он обычно делал — я должен знать все. Все, что вы сумеете рассказать. Все.

Цап смутно, но точно понимал, что окружающие желают видеть его хорошим и потому верят ему, обманывая самих себя; что, даже если истина выползет на яркий свет, ему следует всего лишь изобразить сокрушенное раскаяние — и великая защитница примет его в объятия. Так делают все матери.

Смеем ли мы надеяться, что хотя бы изредка, может быть, в исходе ночи, когда ужасы подкрадываются ближе, он подумает о том, как свершенные им дела могут исказить материнскую веру — не только в него, но и в себя саму? Сын ведь является продолжением матери — или хотя бы так верят матери где-то в неизреченных глубинах душ. Их вера — цепь незримая, но прочная как железо; напади на ребенка — и поразишь его мать, ибо она подумает об уроках, которые не преподала сыну или преподала неправильно, о вещах, которые предпочла не заметить, перетолковать, представить вовсе не такими, какими они были на самом деле.

Восплачьте о матери. Цап о ней даже не вспомнит — всю свою жизнь он будет плакать только о себе любимом, но уж зато без перерыва. Наползающий ужас пробудил искры мысли, почти что симпатии — но они никогда не смогут привести его к осознанию, к состраданию матери, любящей дитя без всяких условий. В его натуре — принимать всё, что даровано, как принадлежащее по праву рождения, да еще требовать больше и больше.

Гнев против несправедливости приходит тогда, когда что-то — все равно что — отнимается у тебя, какая-то справедливо заслуженная вещь. Цап, разумеется, заслужил всё и сразу, всё, что пожелает. Он желает — и тянет руку, и о, какая разгорается ярость, если вещь избегает его хватки или отнимается другим!

При отсутствии должного воспитания ребенок конструирует мир, подходящий лично ему. Созданный его едва ли пробужденным умом — умом, никогда не достигающим самопознания — мир становится поистине странным местом. Но не будем негодовать на ошибки почти что взрослых детей, родня они нам или нет. Некоторые дети рождаются в клетке — она уже готова, она в их черепах — и это очень темная клетка.

Он бродил по улицам, сбежав от жестоких вопросов. Они не имеют права его вот так обвинять! О, как только он повзрослеет, никому не будет позволено преследовать его. Он разобьет им морды. Он растопчет им головы. Он заставит их бояться, всех их, и будет делать только то, что захочет. Он не может дождаться этого возраста, вот в чем истина.

И да, он обнаружил себя около ворот Двух Волов. Нужно же узнать. Харлло все лежит там? Он же ударил не так сильно, чтобы убить. Правда ведь? Только если Харлло рожден слабаком, если с ним что-то не так. Но разве это удивительно? Собственная мать Харлло выбросила его. Так что если Харлло валяется мертвым в траве на вершине того холма, это ведь не вина Цапа. Его что-то убило бы, раньше или позднее.

Какое облегчение. Но нужно пойти и убедиться. Что, если Харлло все же не умер? Что, если он там планирует убийство? Он как раз сейчас может красться за Цапом! С найденным где-то ножом или узловатой палкой. Быстрый, хитрый, скрывающийся от взгляда, как быстро Цап не оглядывайся — он там! Он ждет. Он выслеживает.