— Какое?

— Чтобы я осталась твоей любовницей, Жан-Батист!

— Невозможно. Я не могу ввести при шведском дворе режим адюльтера. Кроме того, мне противно иметь любовниц. Придется тебе остаться моей женой.

Наша Сена струилась у ног с тихим шепотом. Это было так похоже на музыку очень отдаленного вальца.

— Даже если случится самое худшее? Даже если ты станешь королем Швеции?

— Да, моя любимая, даже если я стану королем.

Медленно мы возвращались к коляске.

— Не согласишься ли ты сделать мне одолжение и прекратить самой торговать шелком? — заметил он.

Мы остановились возле Нотр-Дам. Жан-Батист на минуту прикрыл глаза, как бы для того, чтобы навсегда запечатлеть в памяти стройные формы этого здания. Потом он открыл глаза и повторил свою просьбу.

— Я поручила Пьеру следить за регулярным получением моей доли прибыли дома Клари, — сказала я. — Пьер будет моим мажордомом, Мариус Клари будет маршалом моего двора, а Марселина — фрейлиной.

— Ты довольна графом Розеном?

— Поведением — да, но не деловыми качествами.

— Что ты хочешь сказать?

— Подумай, граф не умеет даже завернуть пакет и завязать его бечевкой. Я попросила его помочь мне однажды за прилавком, и он…

— Дезире, не хочешь же ты сделать из лейтенанта шведских драгун торговца?

— Нельзя ли прислать мне вместо Розена кого-нибудь, кто не родился с графской короной на голове? Неужели при шведском дворе совсем нет выскочек?

— Там только один выскочка — Бернадотт, — сказал Жан-Батист, смеясь.

Потом мы еще поехали в Соо, где был наш первый дом. Тот дом, который Бернадотт, верный своему слову, купил для меня и ребенка…

— Этот путь я проделывал дважды в день, когда был военным министром, — сказал Жан-Батист. — Когда могу я ждать тебя в Стокгольме, моя дорогая наследная принцесса?

— Не сейчас. — Его эполеты царапали мне щеку. — Грядущие годы будут для тебя достаточно трудными. Я не хочу делать твою жизнь еще более сложной. Ты же знаешь, что я не подхожу к шведскому двору!

Он внимательно посмотрел на меня.

— Ты хочешь сказать, что никогда не привыкнешь к шведскому двору, Дезире?

— Когда я приеду, я сама введу этикет своего двора, — сказала я задумчиво. — Посмотри, вот наш дом. На первом этаже Оскар появился на свет.

— Подумай, Оскар уже вынужден бриться. Он бреется два раза в неделю, — с улыбкой сказал Жан-Батист.

Во время возвращения мы так тесно прижались друг к другу, что нам было не до разговоров. Только на улице Анжу Жан-Батист спросил:

— У тебя нет других мотивов, чтобы оставаться в Париже? Правда?

— Да, Жан-Батист. Здесь я нужна, там — я мешаю. И я должна помочь Жюли…

— Я победил Наполеона под Лейпцигом и все-таки не могу избавиться от этих Бонапартов!

— Дело не в них. Разговор идет о Клари, прошу тебя, не забывай этого.

Экипаж остановился. Мы вошли в подъезд, взявшись за руки. Часовые смотрели на нас…

— Что бы ты ни прочла в газетах из этой светской болтовни, не верь, прошу тебя, не верь, понимаешь? — сказал Жан-Батист и поднес мою руку к своим губам.

— Жаль! А мне так бы хотелось быть твоей любовницей!.. Ах!..

Жан-Батист укусил меня за палец. А часовые смотрели на нас…

Я всегда ненавидела визиты соболезнования. Особенно это было неприятно в сияющее воскресное утро Троицына дня.

Вчера вечером одна из бывших фрейлин из Мальмезона, вся в слезах, сообщила мне, что Жозефина умерла в субботу. Она жестоко простудилась несколько дней назад, гуляя поздно вечером в парке Мальмезона с русским царем. На ней был слишком легкий шарф.

Я знаю эти шарфы, они слишком тонки для вечерних прогулок в мае, Жозефина. Лиловый, правда? Немного меланхоличный и так идущий к вашему белому личику!..

Гортенс и Эжен Богарнэ жили у матери. Фрейлина передала мне письмо: «Пришлите мне детей, мое единственное утешение», — писала Гортенс со многими знаками восклицания.

Таким образом, сегодня утром я отправилась в Мальмезон с Жюли и двумя сыновьями бывшей королевы Голландии.

— А может быть, она не умерла? Может быть, она притворилась мертвой, чтобы союзники поверили, а она хочет последовать за императором на остров Эльбу? — задумчиво спросил Шарль-Наполеон.

Нас встретила Гортенс, в глубоком трауре, с покрасневшим от слез носом.

— Хотите пройти к ней? — спросила она.

Жюли отрицательно покачала головой. Я сказала:

— Да.

В комнате Жозефины стоял смешанный запах роз и ее духов. Мои глаза медленно привыкали к полумраку комнаты. Как фантастические черные птицы, монахини стояли на коленях в ногах широкой кровати, вполголоса бормоча молитвы.

Сначала мне почему-то было страшно взглянуть на умершую, но потом я собралась с силами и взглянула. Я увидела ее коронационную мантию, положенную на кровать тяжелыми красивыми складками, как теплое надежное одеяло. Лицо было желтоватым от света свечей.

Нет, нельзя было ни бояться, ни плакать над телом Жозефины. Она была слишком хороша. Ее маленькая головка была слегка наклонена к плечу, как она часто держала при жизни. Глаза были чуть приоткрыты, даже губы были сложены в ту единственную, принадлежащую только ей и Моне-Лизе, улыбку. Улыбку с закрытыми губами…

Нет, и после смерти Жозефина не открыла секретов своей красоты. Камеристки заботливо завили и уложили ее детские букольки, в последний раз золотая пудра легла на прикрытые веки этой пятидесятилетней женщины, и щеки были слегка подрумянены.

Какой спокойной и даже немного кокетливой была Жозефина после своей смерти!

— Как она хороша! — сказал кто-то рядом со мной. Я оглянулась. Старый мужчина с седой шевелюрой выступил из темного угла комнаты.

— Я — Баррас, — представился он. — Имел ли я счастье когда-нибудь встречать вас, мадам?

— У генерала Бонапарта. Вы были директором Республики, м-сье Баррас.

— Эту мантию подарил Жозефине я, — он печально усмехнулся. Он был стар и жалок, бывший директор Республики.

Я спустилась в гостиную, где Жюли и Гортенс обсуждали возможность оплатить долги Жозефины. Я вышла в сад. Солнце припекало так сильно, что воздух дрожал. Розы всех цветов и оттенков были в цвету и благоухали. Я прошла в глубь сада.

Возле маленького искусственного пруда я остановилась. На низких каменных перилах сидела девочка и смотрела, как утята плавают по пруду вместе со своей мамой-уткой.

Я села рядом с ребенком. У нее были черные локоны, падавшие на плечи, и черное платье с черным шарфом. Когда она подняла голову и искоса бросила на меня взгляд, мое сердце замерло. У нее были длинные ресницы и широкие глаза. Личико имело удлиненный овал. Она улыбнулась, не раскрывая губ.

Улыбка, улыбка с закрытым ртом…

Я спросила, как ее зовут.

— Жозефина, мадам.

Глаза были голубые, а зубы как жемчужины. Кожа белая-белая, и в черных волосах золотые блики солнца. Это была Жозефина. Жозефина, которой уже не было на свете…

— Вы одна из фрейлин? — спросила девочка вежливо.

— Нет. Почему ты так подумала?

— Потому что тетя Гортенс сказала, что должна приехать с визитом наследная принцесса Швеции. Принцессы всегда привозят фрейлин. Конечно, если они взрослые принцессы.

— А если маленькие принцессы?

— О, у них гувернантки, — она продолжала смотреть на утят. — Утята еще такие маленькие! Наверное, они только что вышли из животика своей мамы.

— Какие глупости! Ты разве не знаешь, что утята выводятся из яиц?

Девочка недоверчиво усмехнулась.

— Не надо рассказывать сказок, мадам.

— Но они действительно выводятся из яиц, — настаивала я.

Девочка кивнула головой. Ей стало скучно.

— Пусть будет так.

— Ты дочь принца Эжена?

— Да. Но папа уже не принц. Если нам повезет, то союзники сделают его герцогом Баварским. Мой дедушка, отец моей мамы, — король Баварии.