Полетт рассказывала о бывшей маркизе де Фонтеней, ставшей теперь м-м Тальен:

— Парижане от нее без ума и называют ее «Богоматерь Термидора». Ее освободили из тюрьмы 9 термидора, и депутат Тальен сразу женился на ней. Представляешь! — Глаза Полетт округлились. — Представляешь, она не носит нижних юбок. Кроме того, ее платья настолько прозрачны, что сквозь ткань видно все, все! Уверяю тебя!

— Откуда ты знаешь?

Но Полетт не обратила внимания на мой вопрос.

— У нее глаза и волосы черные, как уголь. Она ежедневно во второй половине дня принимает видных политических деятелей, и если кто-то хочет достичь чего-нибудь, нужно сказать ей, а она уже все устроит. Я вчера разговаривала с одним мужчиной, который приехал из Парижа. Мы познакомились на площади Ратуши. Он осмотрел ратушу и прогуливался по площади, а я проходила мимо. Мы разговорились. Только ты никому не рассказывай!

Я обещала.

— Да. Поклянись всеми святыми. А то Наполеон не выносит, когда я знакомлюсь на улице. На этот счет у него взгляды старой девы. Послушай, подарит ли мне твой брат Этьен шелк на новое платье? Хорошо бы розовый! Ага, вот комендатура. Мне подождать тебя?

— Я думаю, что мне лучше идти одной, а ты подожди меня здесь. Пожми мне руку на счастье!

Она пожала мои пальцы и обещала ждать.

— Я буду читать «Отче наш», может быть это тебе поможет, — сказала она мне.

Я прижала пакет к груди, быстро пересекла площадь, вошла в здание и попросила доложить обо мне полковнику Лефабру.

Когда меня ввели в большую комнату и из-за письменного стола мне навстречу поднялась крупная, квадратная фигура полковника, я сначала не могла вымолвить ни слова.

Полковник был очень велик, у него было квадратное красное лицо и маленькие, плохо подстриженные усы. Он был в старомодном парике.

Я положила сверток на письменный стол, проглотила слюну и не знала с чего начать.

— Что в пакете, гражданка? Что вы хотите?

— В пакете кальсоны, гражданин полковник, а моя фамилия — Клари.

Выцветшие голубые глаза оглядели меня с головы до ног.

— Вы — дочь покойного торговца шелком, Франсуа Клари?

Я кивнула.

— Мы часто играли с ним в карты. Это был достойный всякого уважения человек, ваш отец. Что же я должен сделать с этими кальсонами, гражданка Клари?

— Этот сверток для генерала Наполеона Буонапарта. Он арестован. Мы не знаем, где он, а вы должны знать. В пакете еще пирог. Белье и пирог.

— Что общего у дочери Франсуа Клари с якобинцем Буонапартом? — медленно, не спуская с меня глаз, спросил полковник.

Меня бросило в жар.

— Его брат Жозеф — жених моей сестры Жюли, — ответила я.

— Но почему же пришли вы, а не его брат или ваша сестра?

Он смотрел мне в лицо, и мне показалось, что он отгадал мои мысли, что он знает все.

— Жозеф боится. Близкие родственники боятся, что их тоже арестуют, а Жюли плачет, потому что наш брат Этьен хочет отложить свадьбу. Это потому, что генерал Буонапарт арестован.

— Присядьте, — наконец сказал он, выслушав меня.

Я села на самый краешек большого кресла. Полковник вытащил табакерку и набил обе ноздри. Посмотрел в окно. Он, казалось, забыл обо мне. Потом он быстро повернулся ко мне лицом.

— Послушайте, гражданка. Ваш брат совершенно прав. Какой-то Буонапарт не пара для дочери Клари. Для дочери Франсуа Клари. Ваш покойный отец был очень уважаемым человеком.

Я молчала.

— Этот Жозеф Буонапарт, я его знаю… Он не военный? Но что касается Наполеона Буонапарта…

Я подняла голову:

— Генерала Наполеона Буонапарта!

— Что касается этого генерала… Его арестовал не я. Я выполнял приказ военного министра. Все офицеры, пользовавшиеся симпатией Робеспьера, арестованы.

— И… Что с ним станет?

— Я не знаю.

Поняв по его тону, что мне пора уйти, я встала.

— Здесь белье и пирог. Может быть, вы сможете передать ему?

— Не говорите глупостей. Разве вы не знаете, что он уже не здесь? Его отвезли в Антиб.

Это было как внезапный удар по голове. «Его увезли! Я его больше не увижу!»

— Но должен же он переменить белье, — сказала я невпопад. Слезы покатились из глаз и, хоть я их вытирала, лились и лились без конца. — Не сможете ли вы переслать этот сверток, полковник?

— Послушайте, дитя мое! Неужели у меня нет других забот, как кальсоны этого плута, этого молокососа, который позволяет называть себя генералом?

Я всхлипнула. Он чувствовал себя неловко и ерзал в кресле.

— Перестаньте плакать! — наконец сказал он.

— Не могу! — еле выговорила я.

Он встал из-за стола и подсел ко мне.

— Перестаньте же плакать!

— Не могу!

Я все-таки вытерла слезы и посмотрела на него. Его выцветшие голубые глаза выдавали сочувствие, которое он, может быть, хотел скрыть.

— Знаете, я не выношу слез, — сказал он, и я заплакала еще горше.

— Ну перестаньте же! — закричал он. — Прошу вас, перестаньте. Ну, хорошо, я выполню вашу просьбу, перешлю пакет в Антиб и напишу коменданту, коменданту крепости в Антибе, чтобы он вручил сверток Буонапарту. Вы довольны?

Я постаралась улыбнуться и пошла к двери. Уже взявшись за ручку, я поняла, что даже не поблагодарила его. Я вернулась. Полковник стоял у стола и с мрачным видом смотрел на сверток.

— Большое спасибо, полковник, — прошептала я. Он поднял глаза, прокашлялся и сказал:

— Послушайте, гражданка Клари, я хочу сказать вам две вещи по секрету. Первое — ему ничего не угрожает, этому якобинскому генералу. И второе — Буонапарт не пара для дочери Франсуа Клари. Прощайте, гражданка!

Полетт проводила меня почти до дома. Она продолжала болтать о розовом шелке, который она хотела получить в подарок от Этьена, о том, что м-м Тальен носит тонкие чулки тельного цвета, что Наполеон обрадуется пирогу, так как очень любит миндаль, о том, люблю ли яминдаль, правда ли, что у Жюли такое большое приданое, что можно купить виллу, и так далее…

Я не слушала ее. Одна фраза все время звучала в моем мозгу, повторяясь как рефрен: «Буонапарт — не пара для дочери Франсуа Клари!»

Вернувшись домой, я узнала, что Жюли настояла на своем. Свадьба не будет отложена.

Я села рядом с ней в саду и стала вышивать монограммы на салфетках. Букву «Б».

Я не знаю, как Жюли провела свою свадебную ночь, но дни, предшествовавшие торжеству, были полны волнений. Для меня — в особенности.

Свадьба Жюли должна была быть отпразднована в узком семейном кругу с присутствием многочисленных Буонапартов. Мама и Мари задолго принялись печь пироги и сбивать фруктовые кремы, а в последний вечер перед свадьбой мама вдруг пришла в отчаяние, потому что ей показалось, что все приготовленное окажется невкусным. Мама всегда ужасно нервничает перед праздниками, но до сих пор все оканчивалось благополучно.

Мы решили накануне свадьбы лечь пораньше, но перед тем как улечься в постель, Жюли должна была еще выкупаться.

Вообще мы купаемся гораздо чаще, чем все жители города, потому что папа придерживался на этот счет передовых взглядов, а мама всегда следила за выполнением его распоряжений. Таким образом, мы купались почти каждый месяц. Папа заказал большую деревянную бадью, и ее установили в погребе возле прачечной.

Ради завтрашней свадьбы мама налила в воду жасминного одеколона, после чего Жюли благоухала, как мадам Помпадур.

Мы легли в постель, но ни Жюли, ни я не могли заснуть. Мы разговаривали о новом жилище Жюли. Дом находился в пригороде Марселя, и до него полчаса езды в коляске.

Вдруг мы замолчали, прислушиваясь. Под нашим окном кто-то тихонько насвистывал «День славы настал» — «Марсельезу»…

Я вздрогнула. Мотив Марсельезы был обычно сигналом Наполеона. Когда он приходил к нам, он еще издали насвистывал этот мотив, давая мне знать, что он идет.

Я выскочила из постели, отдернула занавеску, открыла окно и высунулась наружу. Стояла темная ночь. Было очень душно. В воздухе чувствовалась гроза. Я тихонько посвистела.