— Я настаиваю на освобождении генерала Моро! — заявил Жан-Батист.

— Уверяю вас, что этот арест — мера предосторожности. Моро арестован, чтобы предупредить выпады со стороны населения в отношении него. Ведь нельзя предвидеть, что могут натворить парижане в своем неистовом энтузиазме перед Наполеоном и новой Конституцией. — Это сказал Люсьен.

Часы пробили шесть.

— Господи! — вскрикнула Жюли. — Нам пора ехать! Она ожидает нас в коляске, а мы только хотели пожелать вам доброго утра!

— Кто ожидает в коляске? — спросила я.

— Моя свекровь, м-м Летиция. Она слишком устала, чтобы подняться поздороваться с вами. Мы обещали подвезти ее домой.

Мне захотелось увидеть м-м Летицию после сегодняшней ночи. Я выбежала из дома.

Был сильный туман, и когда я вышла на улицу, какие-то силуэты поспешно отступили в тень. Возле нашего дома все еще стоял народ…

Я открыла дверцу кареты.

— М-м Летиция, — крикнула я в темноту. — Это я, Дезире. Я хочу поздравить вас!

Кто-то зашевелился в углу кареты, но я не могла разглядеть лицо.

— Поздравить меня? С чем, дитя мое?

— Наполеон — консул, а Люсьен — министр. И Жозеф говорит…

— Мои сыновья не должны были так много заниматься политикой, — прозвучал голос из темноты кареты.

М-м Бонапарт никогда не научится хорошо говорить по-французски. Она не стала правильнее произносить ни одной буквы с тех пор, как мы познакомились в Марселе. Я вспомнила ее отвратительное жилище в подвале… А теперь они будут меблировать Тюильри…

— Я думала, что вы будете очень рады, мадам, — сказала я неловко.

— Нет. Место моего Наполеона не в Тюильри. Это неправильно, то, что происходит, — ответила она решительно.

— Мы живем в Республике, — настаивала я.

— Позовите Жюли и моих двух мальчиков. Я устала. Они увидят, что Тюильри будет наводить на них мрачные мысли. Да, очень мрачные мысли.

Наконец они показались: Жюли, Жозеф, Люсьен. Жюли обняла меня и прижалась пылающей щекой к моей щеке.

— Как это прекрасно для Жозефа, — прошептала она. — Приезжай ко мне обедать. Мне нужно излить перед тобой душу.

В это время Жан-Батист вышел на улицу, чтобы проводить наших гостей. И тогда из тумана выступили эти незнакомцы, которые провели долгую ночь у нашего дома. Кто-то крикнул:

— Да здравствует Бернадотт!

Крик растворился в тумане. И тотчас из тумана откликнулись:

— Да здравствует Бернадотт! Да здравствует Бернадотт!

Это были только три или четыре голоса. И была смешно видеть, с каким испугом Жозеф прыгнул в карету.

Наступил серый дождливый день.

Офицер Национальной гвардии приехал с приказом: «Приказ консула Бонапарта: Генерал Бернадотт должен явиться к нему в Люксембургский дворец в одиннадцать часов».

Я кончаю писать и запираю свою тетрадь на ключ. Я отнесу ее к Жюли.

Это было безумием — отправиться одной, ночью, в Тюильри, чтобы говорить с ним.

Я была предельно добросовестна. Я села в карету мадам Летиции и постаралась продумать, о чем я буду говорить. Часы пробили одиннадцать…

…Я пройду длинными пустынными коридорами Тюильри, я войду в его рабочий кабинет, я подойду к его письменному столу и я ему скажу…

Карета катилась вдоль Сены. За время жизни в Париже я узнала многие мосты. Но каждый раз, когда я проезжаю мимо того, ТОГО моста, мое сердце сжимается и на мгновенье перестает биться. Я останавливаю карету, выхожу из нее, подхожу к этому мосту…

Была одна из первых весенних ночей. Весна еще не наступила, но воздух был уже теплый и благоуханный. Весь день шел дождь, но сейчас облака разошлись и стали видны звезды. «Он не пошлет его на расстрел!..» думала я. В волнах Сены отражения звезд, казалось, смешивались с огоньками парижских фонарей. «Он не сможет послать его на расстрел!.. Не сможет?.. Он может все!»

Медленно ходила я по мосту. Я прожила эти годы без отдыха. Я танцевала на свадьбах и делала реверансы при дворе Наполеона в Тюильри. Я праздновала у Жюли победу при Маренго и я выпила так много шампанского, что утром на другой день Мари должна была держать мою голову над тазом… Я сшила у Роя желтое шелковое платье и еще одно платье, вышитое розовым жемчугом и три белых с отделкой из зеленого бархата и другими отделками…

Все это были мелочи. Крупное — это был первый зуб Оскара и первое «мама», сказанное Оскаром, и первые шаги Оскара от пианино к комоду.

Сейчас я часто думаю об этих пробежавших годах. Я восстанавливаю их в памяти в то время, когда я еду к первому консулу. Всего несколько дней, как Жюли вернула мне мой дневник.

— Я освобождала мой старый комод, который привезла из Марселя. Я поставлю его в детскую. У детей уже много вещей, и им нужен комод. Я нашла твой дневник. Теперь не нужно ведь прятать его у меня, правда?

— Да, — сказала я. — Теперь в этом нет необходимости. — И добавила: — Пока…

— Ты многое упустила в записях. Ты даже не записала, что у меня теперь две дочери, — поддразнила меня Жюли.

— Да. Ты знаешь, что я отдала тебе тетрадь в ту ночь, когда была свергнута Директория. Но теперь я опять буду писать регулярно и конечно запишу, что два с половиной года назад у тебя родилась дочь Зенаид-Шарлотт-Жюли, а через тринадцать месяцев — вторая дочь Шарлотт-Наполеонина. Я запишу также, что ты читаешь огромное количество романов и что ты так увлечена историями о гаремах, что назвала свою первую дочь Зенаид.

— Надеюсь, она меня простит, — улыбнулась Жюли.

Я взяла у нее тетрадь. Думаю, что первое, о чем следует написать, — это смерть мамы. Это было прошлым летом, и я сидела в нашем саду вместе с Жюли. К нам подошел Жозеф с письмом от Этьена. Мама умерла в Женеве после апоплексического удара.

— Теперь мы остались совсем одни, — сказала Жюли.

— Но у тебя ведь есть я! — возразил Жозеф.

Он нас не понял. Жюли имеет место возле него, а я — возле Жана-Батиста, но со времени смерти папы только мама помнила все обстоятельства нашей жизни, когда мы были еще маленькими…

Вечером Жан-Батист сказал мне:

— Знаешь, мы все послушны законам природы. Эти законы гласят, что мы переживаем своих родителей. Если бывает наоборот, то это противно законам природы. Нужно подчиняться им…

Это так он пытался утешить меня!.. Говорят, что все женщины в горе должны поделиться им как можно шире. На мой взгляд, это не так.

Возле моего любимого моста карета м-м Летиции была похожа на какое-то черное страшилище, которое меня сторожило, мне угрожало. На письменном столе Наполеона лежит смертный приговор, и я должна… Да, что я ему скажу? Можно ли говорить с ним так, как говорят с другими? Он не позволяет сесть, пока сам не предложит…

Утром, которое последовало за той бесконечной ночью, когда мы ждали ареста Жана-Батиста, между ним и Наполеоном произошло объяснение.

— Вы выбраны членом Государственного совета, Бернадотт. Вы будете представлять военное министерство в моем Государственном совете, — сказал ему новый консул.

— Вы думаете, что мои взгляды изменились за одну ночь? — спросил Жан-Батист.

— Нет. Но этой ночью я взял на себя ответственность за Республику, и я не могу позволить себе отказаться от услуг человека, наиболее способного… Соглашаетесь ли вы на эту должность, Бернадотт?

Бернадотт мне рассказывал, что после этого вопроса воцарилось долгое молчание, во время которого он рассматривал огромную комнату Люксембургского дворца, огромный письменный стол на ножках с золочеными львиными головами. Молчание, во время которого он сказал себе, что директоры согласились с консульством, и что перед ним человек, который оградил Республику от гражданской войны.

— Вы правы, Республика нуждается во всех гражданах, консул Бонапарт. Я согласен.

На другой день Моро и все арестованные депутаты были освобождены. Моро даже получил должность. Наполеон готовился к новой кампании в Италии и назначил Бернадотта командующим всеми западными войсками.