Звон колоколов, возвестивший о начале нового года, прервал мой кошмар. Звонил колокол на церкви в Соо, а издали доносился звон колоколов парижских церквей.

Я видела во сне, что я в нашей беседке в марсельском саду. Я разговаривала с человеком, очень похожим на Жана-Батиста, но знаю, что это не Жан-Батист, а наш сын.

— Ты пропускаешь уроки музыки и танцев, мама, — говорит этот человек голосом Жана-Батиста.

Я хочу объяснить, что я очень устала. Но в этот момент происходит ужасное: мой сын съеживается и на моих глазах уменьшается, уменьшается… и делается карликом, который едва достает до моих колен. Карлик (я знаю, что это мой сын) карабкается ко мне на колени и шепчет: «Пушечное мясо, мама, я — пушечное мясо и меня посылают на Рейн. Я стреляю из пистолетов редко, а другие стреляют „пиф-паф“, „пиф-паф“. Говоря это, мой сын заливается смехом.

Меня охватывает отчаянная тоска, я протягиваю руку, чтобы защитить его, но он убегает и прячется под стол в саду. Я нагибаюсь, но я такая усталая, я такая усталая и огорченная, и у меня совсем нет сил…

Вдруг рядом со мной оказывается Жозеф, протягивает мне бокал вина и говорит со злым смехом: «Да здравствует династия Бернадоттов!» Я смотрю ему в глаза и вдруг вижу, что это горящий взгляд Наполеона. И тогда зазвонили колокола и разбудили меня…

Сейчас я в рабочем кабинете Жана-Батиста и переставляю тяжелые фолианты и папки с картами, чтобы найти маленькое местечко для моего дневника. С улицы до меня доносятся песни, смех и веселые возгласы жителей Соо, встретивших Новый год.

Почему все бывают в хорошем настроении, встречая Новый год? Мне так грустно! Мы поссорились с Жаном-Батистом в письмах. И вообще я так боюсь наступающего года!

На другой день после отъезда Жана-Батиста я послушно отправилась по тому адресу, который дал Крейцер, к учителю музыки. Это был славный человечек, высохший как палка, живущий в неопрятной комнате в Латинском квартале, стены которой были увешаны пыльными лавровыми венками.

Этот маленький добрый человечек, у которого так ужасно пахнет изо рта, начал с того, что объяснил мне, почему он не концертирует, а дает уроки. Оказывается, из-за больных пальцев он не может более играть на концертах. В прежнее время он жил только своими концертами. Тут же он спросил, не смогу ли я уплатить ему вперед за двенадцать уроков. Я заплатила, потом я села за пианино и заучила названия нот и клавиш, которые соответствовали этим нотам.

Когда я вернулась с первого урока, у меня кружилась голова, и я боялась опять упасть в обморок. В дальнейшем я два раза в неделю ездила в Латинский квартал и даже взяла напрокат пианино, чтобы упражняться дома. (Жан-Батист хотел, чтобы я купила пианино, но я решила, что на приобретение инструмента жаль тратить деньги). Я прочла в «Мониторе», что Жан-Батист прошел победоносным маршем по Германии. Хотя он пишет мне каждый день, в своих письмах никогда не упоминает о военных действиях. Наоборот, он очень интересуется моими успехами в музыке. Я плохой корреспондент, и письма, которые я пишу ему, всегда очень короткие, поэтому я не могу сказать в них того, что хотела бы, а именно: что я очень несчастна без него и что я без него чахну.

Он же пишет мне, как старый дядюшка, доказывает необходимость заниматься, учиться, а узнав, что я до сих пор не начала брать уроки танцев и хороших манер, он написал мне вот что, слово в слово: «Я надеюсь тебя скоро увидеть, мне очень хочется, чтобы ты к тому времени закончила свое образование. Знание музыки и танцев сейчас необходимо. Рекомендую тебе взять несколько уроков у м-сье Монтеля. Я понимаю, что даю тебе много советов, и на этом заканичваю, крепко тебя целуя. Твой Жан-Батист Бернадотт, который тебя любит.»

Похоже ли это на письмо любящего человека? Я так рассердилась, что в своих последующих письмах я никак не ответила на его советы и не написала, конечно, что беру уроки у м-сье Монтеля.

Бог ведает, кто рекомендовал Жану-Батисту этого надушенного танцовщика, эту помесь архиепископа с балериной, который заставляет меня делать грациозные реверансы перед невидимыми высокопоставленными персонами, а сам в это время порхает вокруг меня, чтобы видеть меня сзади и спереди и видеть, как у меня получаются эти реверансы.

Я смеюсь про себя, когда мне приходится по команде моего учителя провожать с изящными жестами невидимых пожилых дам к видимому мне дивану… Можно подумать, что м-сье Монтель готовит меня к приемам при королевском дворе… Меня, убежденную республиканку, время от времени ужинающую у Жозефа с директором Баррасом, о котором говорят, что он не прочь ущипнуть молодую девушку…

Поскольку я не написала Жану-Батисту об уроках хороших манер, однажды курьер привез мне следующее письмо: «Ты не упоминаешь о своих занятиях танцами, музыкой и прочими предметами. Поскольку я так далеко от тебя, я был бы счастлив, если бы моя маленькая подруга занималась этими предметами. Твой Ж. Бернадотт.»

Я получила это письмо однажды днем, когда меня одолевали черные мысли и у меня не было ни малейшего желания подняться.

Я лежала совсем одна на широченной постели, предназначенной для двоих, и была противна самой себе. В это время пришло письмо. Лист бумаги, на котором оно было написано, предназначался, видимо, для официальных писем, так как наверху листа было напечатано «Французская Республика», а ниже — «Свобода, равенство».

Я стиснула зубы. Почему меня, дочь честного торговца шелком, дрессируют как светскую даму? Жан-Батист, конечно, выдающийся генерал и «человек, подающий надежды», но он происходит из простой семьи. И, в конце концов, в Республике все граждане равны, а я совершенно не хочу посещать такое общество, где гостей приглашают к столу или в гостиную при помощи изящных жестов.

Я все-таки встала и написала ему длинное возмущенное письмо. Я плакала, пока писала его, и посадила немало клякс. Я написала ему, что вышла замуж не для того, чтобы он читал мне проповеди, а за такого человека, который понимал бы меня. Потом я написала, что этот маленький бедняк с плохим запахом изо рта заставляет меня играть такие упражнения, что у меня почти сломаны пальцы, а этот надушенный м-сье Монтель может идти к дьяволу, что мне довольно их уроков, довольно… довольно…

Я быстро запечатала письмо, не перечитывая, и попросила Мари нанять фиакр и отвезти письмо в военное министерство, чтобы оно немедленно было отослано генералу Бернадотту.

Конечно, уже на другой день я испугалась, что Жан-Батист очень рассердится. Я поехала на урок к Монтелю, потом два часа занималась дома за пианино, играла гаммы и постаралась сыграть маленький менуэт Моцарта, который готовлю сюрпризом Жану-Батисту к его возвращению.

Настроение у меня все равно было очень плохое, такое, как наш угрюмый каштан с облетевшими листьями.

Прошла неделя, и пришел ответ от Жана-Батиста. «Дорогая Дезире, я никак не могу понять, что обидного нашла ты в моем письме. Я совсем не хочу поучать тебя, как ребенка, а советую, как любимой супруге, которая меня понимает. Ты убедишься сама, что я прав». Затем он вновь вернулся к моему всестороннему образованию и сообщал мне, что приобретение знаний — тяжелая и упорная работа. В заключение он просил: «Пиши мне и скажи, что ты меня любишь.»

До сегодняшнего дня я еще не ответила на это письмо. А за это время произошла еще одна вещь, которая мне мешает сейчас писать ему…

Вчера, во второй половине дня, я сидела совсем одна в рабочем кабинете Жана-Батиста, как теперь часто бывает, и крутила глобус, стоящий на маленьком столике, удивляясь множеству стран и континентов, которые существуют и о которых я ничего не знаю. Мари принесла мне чашку бульона.

— Выпей-ка. Ты должна питаться получше.

— Почему? Я себя хорошо чувствую. Даже толстею. Мое шелковое желтое платье стало мне узко в талии, — ответила я, отталкивая чашку. — Кроме того, я не люблю супы.