Паладин потёр глаза.

— Когда ты спасла меня в лесу, я представлял из себя знатного человека, паладина, небесного воина в тяжёлых латных доспехах из небесного металла, вооружённый небесным клинком. Я был несокрушим, непоколебим, могуч и славен. Меня боялись и уважали люди, я руководил отрядами воинов и отправлял их на смерть, я жил в роскошных условиях и имел желанных женщин. Куда бы я ни приходил, везде меня встречали либо как героя, либо как лютого врага; и там и там меня уважали, любили, ненавидели, боялись. Когда я увидел тебя, лесную дикарку в причудливой одежде со странными глазами и причёской, то посчитал отсталой, дикой, низкой чернью, недостойной быть со мной на короткой ноге. Но сейчас у меня ничего нет. Сейчас я даже не могу прокормить нас обоих, и тебе пришлось обменять выкраденный тобою кинжал из Ружанского замка, чтобы организовать нам еду и комнату ‒ настолько я беден материально и ещё беднее душевно. И если у меня всё ещё есть конь, доспехи и меч, то в голове имею только стыд, срам, позор, боль, ненависть, злобу и… отчаяние, словом ‒ одно дерьмо. В итоге я дерьмовый человек, который всюду сеет смерть.

Тяжёлые эмоции Алистера проявлялись слезами на его глазах.

— Я не паладин. Я не воин Перуна. Я не наследник великого воинского искусства. Я не хранитель Славизема. Я даже не мужчина. Я ‒ дерьмо в небесной обёртке, сними её, и я разольюсь как коровья жижа по летнему полю.

С каждой новой репликой Алистер давил слова всё сильнее, играя скулами в паузах; слёзы текли всё обильнее.

— И вот есть ты. Ты сидишь со мной в комнате этого занюханного трактира. Ты два раза спасла мне жизнь. Ты вывела меня из леса. Ты открыла мне глаза на правду. Ты помогла нам сбежать. Ты… Да ты даже жратву нам выбила! Жратву, комнату, походный котелок, верёвку, сумку… Теперь ты сильная, мудрая, славная, волевая, решительная, смелая, мужественная. Теперь ты лучше меня! Теперь ты главнее меня! А я… А я только и могу, что срать в углу да плакать как последняя, обманутая шлюха. У меня даже не хватает духа взять и всё бросить, свернуть с пути! Я жалкий трус, который ни к чему не годен.

Лицо паладина краснело на фоне сильного эмоционального напряжения, из–за чего обильно потекли сопли; он начал шмыгать носом.

— Теперь ты есть всё, а я ‒ ничто. Я ненавижу тебя за то, что ты мне показала, кто я есть! Я ненавижу себя за то, что вижу, кто я есть! Я ненавижу всех за то, что все видят, кто я есть! Я ненавижу мир за то, что такие люди, как Завид и Станислав, которые видели какое я говно, погибли за меня, а я всё ещё живу и скулю как побитый пёс. Что такие люди, как Пальгер видели какое я говно и не побоялись выступить против меня, чтобы наказать, поставить меня на место, но я убил их! Я убил Пальгера, Невзо́ра, Дро́бна, Унисла́ва. С Униславом мы вообще вместе вступали в орден! Я знаю его ещё с детства, а зарубил мечом как свинью. Я хочу всё открутить назад, хочу, чтобы всё это исчезло! Я ненавижу, что это нельзя исправить. Ненавижу мир! Ненавижу!!! — Алистер впал в исступление и взвыл, закрыв лицо руками.

Мужчина сидел на стуле и рыдал взахлёб, бросив своё тело на колени. Из–под ладоней текли слёзы, сопли, слюни, он полностью потерял контроль над собой, всецело отдавшись горю.

Громкие рыдания рослого паладина громом раскатывались по комнате, создавая поистине волнующее зрелище; казалось, что его плач слышен даже на улице. Тяжёлые вздохи, стоны и всхлипы раздавались из–под содрогающегося тела, очередной раз убеждая женщину в том, что люди ‒ всего лишь люди.

Мовиграна сидела неподвижно, держа свои ладони на коленях. Она не хотела торопить события, зная, что этот момент когда–то должен был наступить, что рано или поздно Алистеру пришлось бы выговориться, разорваться внутри и… выплакаться.

Когда паладин стал успокаиваться, снижая частоту и громкость своих всхлипов, женщина бесшумно встала на ноги и приблизилась к нему. Она растёрла свои ладони между собой и нежно взяла голову Алистера над ушами.

Мужчина начал стремительно успокаиваться, постепенно возвращая самообладание.

— Алистер, ты не трус. — мягким, тёплым, словно материнским голосом заговорила Мовиграна. — Трус никогда не признает в себе трусость, ибо слишком труслив для этого. Ты бросить путь свой не желаешь не потому, что страх за жизнь сковал тебя, но потому, что страх за Славизем пленил тебя ‒ и это не трусость. Всю свою жизнь оставил позади не потому, что трус, но потому, что выбор сделал ради о́тчины своей, а не себя. Достойные люди гибли за тебя лишь потому, что видели в тебе характер, гордость и напор; черты небес в твоём лице, силу зверей в твоей руке, крепость скалы в твоей ноге, огонь Богов в твоей душе. Ни ты пошёл за мной, а я, и за тобой. Внутри тебя огромный клад, не тучным золотом богат, но духом сильным превосходишь ты людей других. В тебе талант и слава, в тебе задор и ярость, в тебе желание Богов, в тебе сокрыто сто даров.

Алистер медленно поднял голову, возводя свои очи к тёмно–лиловым векам женщины, к бездонным зелёным глазам.

— Окрепни духом, возьми душу́ в узду, тебе грядёт великий подвиг, венец и слава на кону. Всё, что отдал ‒ вернёшь стори́цей; всё, что искал ‒ к тебе стремится. Ты уникален и в Славиземе равных нет тебе. Ты избран Богом, из руки Его возьмёшь себе. Мудра ли я? Да. Но не сильна, не мужественна, не тверда — не для того я рождена. Не лучше я тебя и не главней, тебе в помощники гожусь, но вовсе не в князей. Ты си́лен, славен и могуч, твой ясный взгляд как солнце жгуч. И кровь Богов струится в твоих венах, ты паладин ‒ хранитель Славизема.

Мужчина не выдержал накатившую волну эмоций и разрыдался с новой силой. Обхватив Мовиграну руками, он с силой прижал голову к её животу.

— Я люблю тебя, Мови. — выдавил из себя сквозь слёзы Алистер. — Люблю и… ненавижу.

Мовиграна гладила мужчину по голове, покачиваясь из стороны в сторону, также как когда–то Алистер покачивал овдовевшую селянку.

После того, как Алистер смог успокоиться окончательно, женщина ушла из комнаты, дабы справиться о готовности еды, сказав ему полностью собираться.

Он взял свою латную вязанку, ‒ связанные между собой ремешками латные перчатки, шлем и сабатоны, — идею которой позаимствовал из рассказа Станислава.

Мовиграна вернулась и отчиталась о том, что еда готова и трактирщик может подать её. Паладин осмотрел комнату в последний раз и вышел вслед за женщиной. Когда они спускались по лестнице, Алистер заметил, как затруднённо и аккуратно переставляет ноги впереди идущая спутница.

«И всё же, не такая она уж и железная. Сутки скачек без седла дают о себе знать. Хотя… Я бы сдох уже через полчаса.» — медленно и рассудительно говорил про себя паладин, пока они шли к столику.

Трактирщик заметил важных гостей, что одарили его по–настоящему ценной вещицей, которую можно передавать по наследству как семейную реликвию, «добытую в неравном бою с превосходящими силами паладинов на Лихополье». Стол сразу наполнился яствами и напитками, предоставляя ещё более широкий выбор блюд, нежели утром. К сильнейшему разочарованию Алистера — может быть даже сильнее, чем события в комнате — у него отсутствовал аппетит всё это перепробовать, так ещё и Мовиграна прямо заявила, что ему не стоит «напихиваться» едой, ибо скоро в путь.

Закончив с основным блюдом, Алистер решил вернуться к важным темам.

— Мови, прости меня за мою… За истерику. — Я повёл себя очень глупо.

— Алистер, никто не вливает новое вино в старые мехи, ибо и мехи порвутся, и вино выльется. Твоё нутро являлось старым мехом. Оно порвалось, излив наружу не только новое вино, что я в тебя вливала, но и старое, что бродило и кисло внутри, отравляя твою душу. Это не глупо, это естественно, как ночь за днём, ну или как твоё испражнение.

— Я же просил тебя забыть! — резко отреагировал Алистер, хлопнув по столу.

— Ох, прости, я и забыла. — женщина подняла правую руку. — Я забыла, всё.