Мотнул головой. Глаз с меня не сводит.
«Только пошто, – грит, – яго трогать? Уж очень он близкий…» Вот…
А потому самому, што близкий. Коль хоть близким стать, место опростать надо…
Вот.
«Только, – говорю я, – ты теперь уйди, а повидай меня вечером попозже. Уже одумаю, што да как. Одно вижу, што ты в самый раз теперь мне нужен».
Вот.
Ввечеру вместе к Агаше168 на Васильевский поехали. Што для пьяного дела, што для душевной беседы – во всем Петербурге лучше места нет. Скажи я: «веселись!»
Винное море польется, весь дом в присядку пляшет… што голого тела, што песен, так оченно через край! Скажу: «Замри! Хочу дела делать!» За пять комнат ни одного человека – лишняго гвоздя в стене не увидишь! Вот! К ней и приехали. Ужо попито-погуляно… Девчонки с ног сбились. Все по приказу. Такой тишины и на кладбище нет…
Вот говорю Ко[миссаро]ву: «Слухай, в каки часы и где Папа бывает среди офицерья и штобы с выпивкой и все такое? Можешь разузнать и это около вертеться? и штобы небеспременно с ним Дуля перся, понял».
«Ну?..»
«Дак вот… Проследи за этим делом. И парочку-другую отметь»169.
Задумался. А потом бесы так в глазах и запрыгали: «А ежели, – грит, – отмечу кого… так и того… по шапке можна!»
«Можно!»
«Ох, – вздохнул он, – ужо будет весело». Поглядел я на него. Мурашка по телу заходила. Дай, думаю, хотя на минуточку крови, так крови не оберешься. Бес лютый!
«Вот што, – говорю. – Только ежели будешь себя тешить, так штоб по шапке, а не по голове! понял».
«Ну?»
«А вот, черт ты кровожадный. Помни, потешить могу. А крови штоб – не немало»170.
«Понял…»
Вот чрез три недели это было.
«Все, – грит, – как на гармонике разыграли. Мне, – грит, – Петруша171… вот как подоил: "Мы, – грит, – старые столбовые не дозволим того, штобы нам под мужиком быть. Еще, – грит, – гвардия себя покажет. Ежели что – прямой с Пдрем разговор будет!”» А еще сказал такое, што «кабы не уговор, што дале шапки не итти, то его уморить надо. Матушку царицу просто ”блядь” назвал».
«А тебе што, – грю, – жалко што ли, ты блядовал? Лицом бес не вышел?»
Вот.
А он бесом вертится. «Тоже ведь я Ц, арю слуга верный!»
«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»
«В пятницу ввечеру будет Ен… там готовятся к полковому празднику».
«А Дулин-то будя?»
«Должен быть».
«Так. Дак ты побываешь поранее у меня, ужо скажу…»
В четверг, сидя у Мамы, сказал ей: «Чую… чую… што-то дымом пахнет, глаза слезисты…» А Папа и грит: «Што ты, Григорий Ефимович, пужаешь Маму-то». А я как крикну на него: «Ты – Царь, а я твой раб… а только чрез меня Господь блюдет Дом Сей… Помни, ты – Царь, а я – Григорий… не тешь беса, не гони от себя благодати!»
Мама затряслась вся… и Папа потускнел. Ничего не сказав, вышел.
Успокоил Маму и ушел.
С утра заявился Коми[ссар]ов: «Все, – грит, – в полном сборе. Только Папа чего-то мечется. Одначе сказал: “Буду”. Ящо повелел с Им быть Дуле-то».
«Так-так, – говорю. – Надо следить, кто с им будет… как его стошнит»172.
Вот…
В три часа 15-го 12-го года стало известно чрез Боткина173, што было покушение отравить Царя…174
Окромя Аннушки, сие дале не должно было итти. Надо было сей слух затушить тут же. Особенно потому, что среди пирующих был и великий князь Михайло175… А много было разговору, што меж них какой-то спор шел…
Вот.
Сбились д[окто]ра. Рвота не унимается. Уже в 9-м часу я был вызван. Бадя был у меня. – Успокоил, што окромя лишнее посрет… ничего не будя… Одначе, воротить долго будет… Велел, как позовут, покрыть концом платка… сразу облегчение будет… Когда в 8 машину мне подали, я уже чрез Аннушку обо всем был оповещен. Штобы меня вызвали – на этом Мама настояла.
Пришел я к Нему. Не то дремлет, не то стонет. Поглядел на меня и шепчет: «Спаси, святой Отец. Прости меня!» «Господь спасет», – говорю. Приложил ко лбу, потом к устам крест. Потом говорю: «Дай моим платком (с креста снял) покрою Тебя. Господь с Тобою!» Чрез пять минут спокойно спал.
Профессор Боткин сам чуть не обосрался: «Вот, – грит, – што значит хорошее сердце!» Вот дурак. – Индюк краснозобый! Мама вся так и впилась в меня. А Папа, очнувшись, шепчет: «Вот он дым-то, што глаза ел! Друг ты наш. Спаситель. Один ты только нам верен». Даже заплакал. «Вот, – грит, – никому я зла не желаю, нет у меня ворога. Нет супротивника, за што, Господи, такое на меня зло имеют?»
Я яго успокоил. «Люди, – мол, – не умеют понимать Царя мягкого, царя милостиваго… им бы только понимать лютого ворога… Вот… Зверюгу какую… Одначе, – говорю, – лежи спокойно. Доколь я с Вами – милость Божья не оставит!»
Суд
Про это покушение было очень строго заказано никаких слухов не пускать… Одначе, каки секреты во дворце? По всем углам шептались… Все ломали головы – кто да што… Только как в этот самый вечер Папа не хотел было идти, а только спросил Дулю-то: «Как полагаете, В. Н., должен ли я быть сегодня?»
А ен и грит: «Думаю, Ваш[е] Вели[чест]во, што ежели все для Вас затевается, то неловко не явиться. Обидно будет! Свадьба без жениха!» Ну и повез «жениха» Дуля-то и замест брачного вина – отраву поднес.
Вот…
Я в таком роде и расписал Маме, еще сказал Маме: «Знаю, што ен, Дуля-то, меня не терпит, только удивляюсь, как он, вместо того, штобы прямо в меня метить, стрелу через Венценосную голову пущает».
Более ничего не сказал…
Суд был над 4-мя офицерами. Только два: Петруша… и Воронцов176 сильно пострадали… а двум перевод в отдаленный полк, в Бухару. А Дулю-то ране.
Причем Папа дал ему такое приказание, штоб и на глаза не казался, докуль не остынет.
Кое-кого помучили на допросах… Только все прошло гладко.
Одначе, полковник Раев[ски?]й177, как был хворый, от жары в скорости в Бухаре скончался…
Ко мне потом мать Воронцова заявилась с евойной невестой: «Спасите, – грят, – Володю – пошто он погибнуть должен, как этот несчастный Раев[ски]й?» Я мать, как мог, обнадежил, князя В[оронцов]а, велел ко мне через два дня заехать. «Ужо, – сказал, – проведую, от кого яго судьба зависит… от кого спасать яго надо!!»
Приехала это она178 ко мне. Вся в слезах. А глаза, што звезды сквозь тучи, так и блещут. Сама, как птица, бьется в слезах.
Я ей говорю: «Не плачь, в догонку яму депешу шли. И не доедет до места, как царской милостию будет возвращен».
Она в ноги… Я ее поднял.
«А чем, – говорю, – отблагодаришь?»
А она птицей бьется… «Вот, – грит, – твоя я племянница179, только отпусти меня к Володе такой, штобы могла я яму в глаза посмотреть, а сказать, как перед Богом… што от тебя милость получила не за греховное, а за человеческое… За то, што постигла душу твою Божескую».
Так она меня растревожила, што ее, как дочь свою, благословил и отпустил.
«Очень, – говорю, – ты меня утешила. Уйди с миром. Жди жениха и никогда худого не думай!»
Ох, бабеночки! Много вы сами греха творите. Одной рукой отталкивая, другой маня на грех.
У кого рука подымется на такое дитя, как Зоя – невеста этого Володи. Какой расподлец таку силком возьмет? Последний дурак, и тот поймет, што ее душа дороже, чем тело! И то, еще помнить надо, под кажным подолом есть…, а душу-то нелегко сыскать, а нашел – сумей сберечь…
Кобелей много, и сук не мало. Все едино, в щенках ли, аль в самом. Один смак… Одинаково душу воротит.
А настоящую душу в кои-то дни – увидишь!
Вот.
Сам уговорил Маму не только вернуть ей жениха, а так сделать, штобы им подале от соблазна быть…
Вот.
5/VI
Тетрадь 3-я
Вчера получил от Мамы письмо. Пишет Мама:
«Возлюбленный мой и незабвенный Учитель, Спаситель и Пророк! Как мне без тебя тяжело и мучаюсь в болезни сердечной.
