Узнал я об сем от Аннушки ну и прислал Маме телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Вижу черные птицы над Домом кружат и застилают Солнце ясное от тебя, Мама дорогая! Только утренняя Заря прогонит ночи тьму. Только Божья росинка цветок распустит. Только детска молитва до Бога доступ свободно. Только узри свет у Знаменья и будет тебе радость Великая. Дух мой в радости воедину. Молюсь и верую во спасение. Григорий»359.
Получив эту телеграмму, вместях с Аннушкой отправились к Знаменью, а уже на обратном пути открылись глаза.
В радости велела Аннушке меня позвать.
Приехал.
Собрались у Анн[ушки] и тут сказал Белецкому: «Через три дня будешь иметь разговор с Мамой. А досель знай, што уже ты у власти360. И надо мне от тебя, штобы ты мне всю душу Хвоста выворотил. Потому я ему никакой веры не имею, а посему надо, чтоб за им был свой глаз. Хоча знаю, што и тебе верить не можно. Но за [тебя] Бад[ьма] поручился, а главное сказал, што у тебя голова на месте, а посему сам разбираешь – кому служить выгодно. Хвост мной поставлен, и я же, коли надобно, уберу его подале. Потому завсегда говорю Там, што берем тех людей, которые кажутся хорошими. Но по мне ж, што всех, как короста, покрывает большая лжа, а посему частенько приходится менять… Ставя одного, уже ищу яму подставу, понял?»
«Как, – говорит, – не понять! Только, думаю, не обману». Тут он мне одно умное слово сказал. – «Я, – [грит,] – очень даже хорошо знаю, што нам всем веры нет. Идем все худыми путями. А об себе, – грит, – могу сказать: "Папу люблю, Его не продам’’…»
Вот.
И видал я по нем – што говорит правду. И хоча чувствовал в ем большого жулика, одначе к яму сердце обернулось. – Подумал: он свою выгоду понимает, а посему с им работать можно.
После того порешили, штобы мне особенно не метаться по всяким учреждениям, ко мне в услужение представить Воблу361. Так и порешили. Сперва наперво сказал я Белецкому], што надо яму взять на себя таку работу, штоб Государственной Думе не давать ходу. Главное, штоб помене брехала. Потому сия брехня, как мухи, перед Папой, – беспокойствие делают. Он все сюда рвется, а надо, чтобы Он там362 сидел…363
Тут, в городе, без яво лучше справиться можно. Он только руки связывает. И Маме ходу не дает. И еще сказал я яму, хоча тебя и доставил нам Клоп, но мы ему уже давно веры не даем, а теперь нам известно, што он откуль-то получает немецкие гренки, а посему за ним нужен твой глаз, как он тебя дружком почитает, то может в чем и прорвется, а это нам всего нужнее. Потому хоча он и допущен к военному шкафу… одначе яму ключей уже не дают. Да еще и приглядывать надо…
«Значит, если порешите его убрать, так штобы было за што? Все в аккурате?»
«Вот. Вот это самое!»
Так я понял, што с им лишних слов тратить не придется… Вот!
В ту пору уже Клоп рыл яму для ген[ерала] Сухом[линова], и хоча Вобла и притворялась подружкой Цветочка364, а ужо про ее пущано такие фигли-мигли… что в хорошем кабаке и то прячут. Вот.
Через несколько дней посля этого, заявился ко мне Белецкий] и стал поговаривать о том, что нам надо подыскать сменщика Самарину365. И есть ли у меня кто на сей предмет?
Я хоча и знал, што уже подкапываются под Самарина, хоча и решил яво убрать, одначе спросил: «Кто, окромя меня, – посмел сие дело повелеть?»
Тогда он мне разсказал, что к Клопу приезжал архим. Август.366 от Варнавушки367 и што тот теперя болеет, а то бы сам ко мне за сим делом пожаловал. Потому, сказал он, што как Самарин прислан Московскими дворянами и купечеством, то он очень уже по-московски вертит нос от всего, што делается в городе, где церковью правит мужик (то есть я).
Хоча я и знал, што это они меня дразнют… одначе решил Самарина к черту. Одначе ответил, штоб и их подразнить, што думаю опять двинуть Саблера368, хоча и знаю, – што он козел бодливый, но што яму уже бока намяли и к его вони принюхались.
«Ну што ж, – говорит Бел[ецкий], – ежели Вы по доброте яму простили, то и пущай!»
Ну, вижу этого сукина сына не переспорить! – «Ежели так, – говорю, – давай начистую: ково даешь?»
Тут он мне назвал Волжина369 и сказал, што он свойственник Хвоста. Стал говорить об ем, што он человек покладливый, што яво куда хошь гни – не сломается.
«Вот, – говорю, – все хорошо. Я об ем еще кое с кем разговор иметь буду, одначе не нравится, што он сродни Хвосту. – Не люблю, когда дядья барыш делят, завсегда племяши плачут».
Вот.
Не прошло и дня, как об ем Вобла заговорила. Уж такой, мол, старатель до православия… уж такой мягкий, да сердечный. «Только, – говорит, – хватит штобы будто сам он по себе назначение заполучил, меня не знаючи. Оно, говорит, и для Думы лучше, об ем никто ничего не знает, так что лаять не будут. А ежели узнают, что он чрез меня, так еще не знаючи, заплюют».
«Так. Ладно», – сказал я. А вечером по телефону сказал Белецк[ому]: «Надумал я посадить Волжина, только ране дайте его повидать: не хочу “покупать кота в мешке”? Может шерсть не ко двору, а то блудлив очень!»
А еще говорю ему, что ежели ему охота замест Самарина сесть, то пусть не стесняясь заявится. Я к нему Ваню370 из «Вечерней Газеты» пришлю… Тот приведет… Вот!
20/ 9 – 16 г
Мой отец сказывал когда-то: «Кажна жизня, кабы ее изо дня в день собрать, да умеючи разсказать, то лучше книги не надо!»
Особенно, ежели в своей жизни и в чужи окна заглядывал.
Ну, а ежели бы мне свою жизню, всю свою дорогу от волостной избы, где розгой драли – до царских хоромов, где мужицку руку Царевы губы целуют, то была б сия книга многим, как Евангелие, как житие, ежели и не святого, то много в своей жизни осенившаго.
Вот.
Сия жизнь моя – как большая река. Большая река, котора откуль течет? из-под горня, из болотца. Куда течет? в большо море, в глубокое море, где кит-рыба живет.
Маленький боле с Папой; што все поэтому видят, што он ближе к Отцу, чем к Матери, которой не доверяют. Говорилось и еще разное. Ну, как уж у всех, от разговоров голова кругом идет, то и порешили помене прислушиваться…
Да и Папа дал ей371 отпор, заявив, што ему надоели слухи из княжеских дворцов.
Великая княгиня М[ария] П[авловна] заобиделась и в скорости уехала.
А в то время Маленький чего-то заскучал и стал подоле оставаться с Папой.
И случилось это, што, поев каштаны, он пожаловался на тошноту. Пока ему принесли питье, – с им стали судороги.
Когда бросились к Папе, Его не было. Вызвали. Но с Папой в моторе стало плохо. В продолжении двух часов положение было очень тяжелое, но Папа при виде Маленького переборол себя. Сказывали потом, што испуг Его излечил…
Прошло страшных три часа, после которых сказали, што они спасены.
Маленькаго спасло то, што испуганный Дер.372 сильно встряхнул его, вызвав рвоты.
Разследование показало следы яда в каштанах. Кроме их двоих никто не пострадал.
Виновных не оказалось.
Были аресты в поварской части. Ни к чему не привело.
Мама об этом узнала уже там. Выехать Она решила внезапно, почувствовав каку-то особую тоску. С этой поры она особенно боится дворец В. К. М[арии] П[ав-ловны].
И когда с Ей был припадок, то она все, как в бреду, испуганно: «Оттуда, оттуда огонь!»
Кто же виновен в этом диком покушении?
Те, кому мешает Маленький…
Те, которые говорят: дать новаго царя – мало…
Надо новую ветку!
Старое – долой с корнем!
А говорят так многие. Говорят близкие.
А к им не подступиться.
Вот.373
7/ 9
Вот приходит ко мне Н. Н. [Н. П.?]374 Он вчера обедал у Мамы. Сегодня Там чаевали. Какой он есть человек? И чего его держит Мама? Она к яму всем сердцем и как царица, и, может, и по иному. Не все горячее – греховно. А только он, как сетка. Дерявый. Его не поймешь, не проглядишь. Заговорит, и будто все тут. Замолчит, и увидишь в глазах смешок, будто хочет сказать: ты мне не верь, это я зря… А главное, не верю ему, когда он ко мне, как к молельщику. В глазах – похабщина, а пальца – крестом.
