А штоб все ухлопотать… я на времячко поехал к себе. А Аннушке наказал быть около Мамы… Они тогда все в Ялту поехали. У Маленького опухоль на ноге вздулась…
Я сказал Бадьме… што ежели што, то меня не ране, как через две недели вызвать… ну, и не сюда, а туто прямо в Ялту… Штобы Московское все по боку…
Так и сделали…
Болезнь шла тихо… Мама плакала и все спрашивала у Аннушки, как быть, как горю пособить. И Аннушка получила через Бадьму совет – вызвать меня.
Аннушка и сказала Маме: «Надо вызвать Старца! Ибо сказано: ране исцели дух свой, а потом зови врага телесного…»
И сразу бы меня вызвали, ежели бы оглашенный Джунковский]212 не подвернулся. Он приехал из Москвы и привез како-то донесение от градоначальника Андрианова213. Тот, дурошлеп, всю грязноту из «Яра» расписал… И уж так расстарался, гавноед, што Маму так и назвал б… (будто я так звал ее!..)
Вот дурак! Заставь дурака Богу молиться, а он жопой перед алтарем светит…
Только… Папа от сего донесения в такой гнев пришел, што Джунк[овский], как ошпаренная собака, выскочил!.. А Папа донесение в мелкие кусочки…
Аннушка говорит, што он рвал донесение и все кричал: «и его – так! и его – так!»
Это, значит, меня…
А Мама в большой тревоге боле часа билась…
Ужо профессор ейный сказал, что ежели ей не будет полного спокойствия, то за ея сердце не ручается.
Вот214.
В таком духе они в Ялту уехали. А тут у Маленького ножка… и Аннушка велит меня звать…
Вот тут и задача…
Папа видит, с Маленьким горе… Мама в тревоге болезной и все шепчет: «Позови, позови нашего друга, надо нам с ним спасти Малютку»…
Папа крепится.
А Маленькому все хуже…
Мама топочет…
Папа сдается… Вот.
Вызывают это меня в Ялту.
И тут-то «мои враги» задумали таку штуку.
Тамошний генерал Думбадзе215, душевный кровопивец… ему человека убить (топором аль пером), што плюнуть… И сколько он убивал… сколько уродовал… ничего, окромя царских наград за это не видал…
Вот…
И надоело парню мелку рыбешку ловить. Захотел Кита-рыбу извести. И так извести, штобы ручки сухие… и царево спасибо заполучить, и риску не нести…
Храбрость-то не генеральская, – уловка – воровская…
Такое придумав, он сунулся за благословением к товарищу министра Бел[ецкому] (а тот мой был).
Ну, вот…
И послал он яму телеграмму, а всю шифры… Ну, ежели растюмякать, то выходит коротко и ясно: «Дозволь Распутина изничтожить!»
Всего пустячок.
Вот тут-то Бел[ецкий] и показал свои волчьи клыки и лисью ухватку… Он телеграмму направил Маклакову и шепнул, што окромя храброго разбойника Дум[бад]зе, об сей знают уже трое… а посему подумать надо… А пока Маклаков думал, да высчитывал, он мне дал знать… Полагалось меня утопить… Так…
Ан, мои ребята, обо всем известные, меня провезли.
Вот…216
Я потом Маме сказал обо всем и еще прибавил: «Сие мое спасение за для спасения Маленького», ибо к моему прибытию у него вскрылась рана и он в крови потухал… И доктора сказали: «Положение опасное!»
Запоздай я на один день – он бы потух…
Вот…
19/8 – 15 Окаянная генеральша
Окаянная генеральша В[ера] В[икторовна] Ф.[Л.?]217 че-вой-то не возлюбила Пушку218. Вчера сказала мне: «Не доверяй этой Никит[ино]й. Она лукавая! О том, што ваши свидания происходят у ея отца в крепости219, – уже многие известны… и ежели враги порешат недоброе, то самое легкое это проделать там же!»
Генеральша вся в тревоге за меня. Говорил с Аннушкой, и вот она мне што рассказала! У генеральши с Пушкой была переписка, и вот как все вышло!.. Еще в прошлом годе, а может и ране, приезжал генеральшин родич: ни то мужнин брат, ни то – племянник, какой-то тот офицер, Леонтович220… И будто ему Пушка приглянулась… (а по моему, она тесто без соли).
Ну, вот…. Она от яво скрыла свое знакомствие со мной… И когда он при ей и при генеральше стал меня чернить – она, смеясь, присоглашалась… А генеральша вспомнила… и при ем ее назвала «ветрянкой»… и еще како-то худое слово по-французски шепнула – чевой-то вроде «жулика» по-русски…
Так Аннушка говорила!
Одним словом, после этой перепалки они, как две кошки, царапаются…
Генеральша шепчет: «Боюсь Ни[кити]ной, она нам не совсем предана, она, может, еще служить и другим!»
А Пушка свое: «Генеральша – женщина самонравная, ежели што не по ней, так отца с матерью не пожалеет, а посему ее надо держать подале».
Вот.
А мне от обеих козлом несет…
Держись для стада…
И до чего же женщины бывают тошнехоньки… Одна Аннушка все понимает… и говорит: «Я тебе верю, как Богу… А Бог для всех – и для праведных, и для грешных». А вчера она сказала: «Ты, как солнце. От тебя цветы цветут… и черви в гнили заводятся!» Вот. Кому што…
Аннушка это понимает: внизу и цветы, и черви… а Солнце наверху…
Недостает человеку – солнца!..
27/12
Вот сказала Мама: «Чем боле тебя ругают, тем ты мне дороже…» – «А почему такое?» – спрашиваю у Ей… – «А потому, – говорит, – што я понимаю, што все худое ты оставляешь – там, штобы ко мне притти очищенным… И я тебя жалею за те муки, што ты от людей принимаешь, ибо знаю, што все это ты делаешь для меня… и еще ты мне оттого дороже!..»
А потом спросила меня Мама: «Правда ли, што говорят, што ты (это я) с женщинами… имеешь?..»221
И тут я сказал Маме такое, што, может, и сам не понимал в себе, ибо сие не от ума… а от духа…
Вот. Сказал я: «Дух мой мучается… люди соблазняют… Пьяный – творю пьяное!.. Но в трезвости вижу нутро человечье… и так больно… так больно… што только в пьяном огне забываю…» – «А пошто, – спросила Мама, – не берешь на себя муку, а топишь ее в вине?» – «Потому што срамоту вижу только в отрезвлении… потому трезваго к себе не подпустят человеки». – «А нас видишь ты? нутро… видишь?» – тихо спросила Мама…
И такое страшное увидел я… што сказал Ей: «Помни, ежели меня с тобой не будет… то великую муку твою выпью… и в тебя волью радость великую… ибо мука земная – во царствие путь… Где ноги твои слезами радости омою… А боле не спрашивай!..» Но уже она не спрашивала. Тихия слезы капали на мои руки… И она шептала, целуя мои пальцы: «О, мой Спаситель, мой Бог, мой Христос!»
И уже уложив ее на кушетку, я услыхал ея шепот. Будто сквозь сон: «Молю тебя… обо всем этом… Аннушке не говори! Не надо!..»
Не скажу…
Только сам думаю, што это: бабье, а не царское… – Молить, просить, как нищая… А вол одеть должна, как Царица.
Што ж это?
15/3-15 Князюшка Н. Н.222
Кабы кровать В[еликого] кн[язя] Александра] Михайловича]223 да заговорила, и узнал бы В[еликий] князь Н[иколай] Николаевич], какой по счету муж у своей жены224, то перестал бы пыжиться… што, мол, «наши жены, как стеклышко».
Штеклышко-то штеклышко, а кто в яво глядится: эх, дурак!
Паскудней и развратней этих двух сестричек: Мил[-ицы]225 и Наст[асьи]226 я не видывал… их язычок похуже подтирки, дырявой подстилки из дворового нужника. Эх, и погань же! Я видывал скверных баб, што душу в скверности моют… но и у тех, бывает, найдет – покаяться дух хочет, и тогда в слезах изливаются: «Не говори, не поминай скверности, дай душе на солнышке погреться!»
А у этих – нет.
Позовут на беседу, так только и слова, што про похабное… Кто, да кто! – Где, да как?!.
У, поганые!
А тут Настюша задумала к Маме вернуться… (ее уже Мама коленом под жопу через это самое)… А как вернуться-то?..
Смекнула баба такое: давай ущемлю у Мамы «женску муку, – пущай приревнует». – Знает, стерва, што в таком деле баба сущий змий… Задумала и пошла рыться в говне. Подзудила старого боровка – свово князюшку, тот направил свово подручного (воняло такой у него был, тоже Наст., как стеклышко, проглядел) полковника Белинского227… И приказ яму отдал: «всяку грязь про Распутина, всю пакость собери… За это в большие люди выпущу!» Вот. А тот – рад стараться. – Известно, пакостники – хлебом не корми – в говне покопаться. Вот… 228
