Ушел парень растревоженный…

Вот.

Меняю, меняю, а все нет толку! Не неделя – все новый министр, а все толку нет. Сгонишь подлеца – получишь подлеца, да еще из дураков. А тут еще Мама чего-то совсем задурела, чего-то ей не можется. Не спит по ночам, а не спавши чего только не надумаешь…

И вот надумала…

А вот ране, чем все рассказать про Маму – должен вернуться назад.

Это было в 1914 годе. Поганая девка меня потом ножом пырнула…³²¹ Пока я по постели метался, тут недоброе надумали.

Получил от Аннушки известие, что очень тревожно. Приехала генеральша Рахманова³²² вся в тревоге. Чего-то надо мной шепочет. Я с трудом разобрал. Я говорю: «Не убивайся. Дух мой здрав и тело буде здраво». А она: «Помолись, святой, о сыне… На войну идет… Один ведь… Один».

Тут я узнал, что война ужо должна начаться. Што ужо Папа велел мобилизацию…

А я… всем своим нутром чувствую: не надо войны, никак не надо. И тут же послал телеграмму: «Мама моя и Папа мои! Тоскует душа. Видит черную тучу. Видит кровь… Кругом слезы… сироты… калеки… много проклятий… От слез подмою стены… кровью зальют приют твово Младенца. Папа мой, – блаженны – миротворцы… нет мово благословения на кровопролитие… предвижу страшное…»³²³

Получив сию телеграмму, Мама в тревоге просила Папу: «Не надо войны», и тогда Папа тоже испугался и заявил, штобы мобилизацию остановить… потребовал, да сам-то, видно, растерялся³²⁴. Уже потом, приехав в город, я знал, што тут было: когда Папа заявил Сухомлинову³²⁵, што нельзя ли, мол, остановить всю эту канитель… он в страхе зубами заскрежетал… Ведь войну-то не цари, а генералы заварили… да… ан, тут, когда все, можно сказать, готово… стоп машина… а тут еще такое, што уже про мобилизацию приказ отдан, как же ее остановить… Прыгает енерал, што делать не знает…

Вызвал Толстопузого³²⁶: «Спасите, – говорит, – а не то нам великий конфуз, скажут – испугались… – и еще риск большой, што немец, не дожидаясь, кинется к нашей границе».

А Толстопузый и говорит: «Да, немцы, – мол, – можно сказать, наготове, только ждут… приказу…» – Он как раз из-за границы приехал – так по дороге, говорит, ужо видал, как немец двигает на нас силу.

Вот тут-то и вышла запятая…

Енерал Сухом[линов] говорит Толстопузому: «Поезжай, расскажи Царю-Батюшке, тако дело, што, мол, назад нельзя…»

А Толстопузый говорит: «Ужо мне успеть…»

Ну и порешили напустить на Папу иностранного министра Сазонова…³²⁷ А тот, побрякушка, и рад. Уж он Папу и так, и сяк, и этак… А еще пугнул Его тем, што, мол, Государственная Дума в таку трубу затрубит, ежели немец неожиданно, как снег в Петров день… што тогда уже всем деваться будет некуда…

Вот.

Он тут Папе таких страхов напел, што тот сразу подписал приказ об этой самой мобилизации. Он такой уж человек – подпишет, а потом к Маме: «Ужо готово!»

А как Она, в страхе, вскрикнет… што, мол, не надо бы!.. – Он как рак пятится… и, впрямь, не надо! да ужо сделано³²⁸. Так было в 1906 году³²⁹ с конституцией. Когда не особенно, Мама на него накинулась, а он жнется к стенке и шопочет: «Не надо! Ах, не надо! да ужо сделано!»³³⁰

Так и тут было…

Да тут еще одно вышло, об чем Папа ужо потом узнал. Уже получив мою телеграмму, Мама имела переговор с прин[цем] Генн.³³¹, и тот ей ответил: «Сделай все, чтоб удержать Николая: тут выжидают!»

Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, говорит, Воля Божья!»

Все это я узнал уже приехав в город. Когда уже война была в полном ходе…

И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовал, што и в ей какой-то затаенный страх есть…

Ну, а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает… Такая ужо она особенная!.. ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну, вот.

Было это вскоре после того, как с Митей³³² разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!»

А я пустой не люблю ехать. Знал, что к вечеру Калинин] бумагу привезет. Еще своя была бумага от Владыки³³³. Осип[енко] привез, говорит, к спеху. Штой-то относительно подряда на танки³³⁴.

Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много.

А и через час опять звонит: «Немедленно штоб! Больно нездоровится!» Поехал.

Гляжу на Маму – на ей лица нет…

Уладил. Успокоил. Утихомирилась.

«Ну што? – говорю… – Об чем тоскуешь?»

И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске-ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот – знаю. Пока вдали, думаю: в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она – Царица, над Ей никому нет власти… Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязиное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» – умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», – шепчу и гляжу на нее. Ну, вот заговорила Она:

«Помнишь, – говорит, – ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? “Нет мово благословения… Предвижу страшное!”» – говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами.

«Ну, помню, – говорю. – Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»

«Да Воля Божья», – шепчет Мама. А потом тихо так зашопотала: «А, ежели, Воля Божья на страшное…» – а сама смотрит в угол. Потом уже с трудом разобрал, чего Она хотела.

А сказала Она такое; што, мол, войны – ни я, ни Она не хотели… а как уже она пришла и как уж третий год³³⁵ гибнут люди… и что все так же далеко до конца, как и ране было… то Она, Мама, полагает, што судьба меня и ее двигает на то, штобы положить войне конец. Во что бы то ни стало – только кончить войну.

И вот, зашопотала Она: «Мы идем на самое страшное, хотим помимо Папы… с немцами… Ужо, – говорит Она, – когда Папа узнает, все будет кончено… Но што, – говорит Мама, – ежели народ не так поймет… Што, ежели, скажут: “Немка Рассею продала немцам”? Што ежели скажут – и я, и ты… предатели? Што? А ежели и мои дети мне не поверят? Што тогда?.. Понимаешь, дети не поверят?..»

А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! – «Понимаешь, дети?» – шопочет Она. Понимаю, ох, понимаю…

И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…

Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме…

Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.

Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло.

Вот…

Дети поехали в Город: Олечка в свой комитет, Таничка – в свой. Олюша свой должна была поезд отправить. За ней, как всегда, князь В… ³³⁶ заехал. Только передал ей это бумаги, а сам сказал: будет опосля (имел в еще в тот день свидание с Калининым] по поводу добавочного поезда).

Ну, вот приехала это Она³³⁷. А Ей доклад делает Куракина³³⁸. Все по хорошему.

Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Тат[ищев]³³⁹ и барон Шр[едер?]³⁴⁰. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею Матушку немцу продали… што от стыда, мол, кажному офицеру и глаз не открыть!

Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Кур[акиной], што не можется ей, штоб без Ее все ужо сделали…