Только с тобой я отдыхаю. Мои мысли проясняются. Когда я сижу около тебя, целую твои святыя руки и голову склоняю на твои блаженные плечи, вдыхаю запах твоих волос… то я, как птица, готова лететь… мне так легко.
О, если бы Господь привел в час смерти забыться вечным сном в твоих объятьях. Какая радость чувствовать, что ты около меня. Где ты есть теперь? Куда ты улетел? А мне так тяжело и слезы льются. Только пусть никто и, главное, Олечка180 не знает, как я без тебя страдаю.
Целую руки твои святыя.
Навеки твоя М..»181
Вот как она мне пишет и все боится, что Леличка182 прочитывает письма. Мало того, что она прочтет – она еще перепишет и снесет своему Илиодорушке, а этот мошенник и так много моих писем унес183. Одначе, когда получаю такое длинное письмо от Мамы, то знаю, что она184 него Аннушка глаз бросила – ее мы не боимся. Она все наши тайны знает. Одначе нехорошо, ежели сердечное слово чужие глаза видют.
9 июля
Вот прислала Мама манифест, штобы открыть мощи Святого Серафима – хочут там, штобы я послал благословение и написал, гоже, аль негоже185. Поставил знак и велел печатать. Еще прислала Мама доклад об этих польских делах… Уж очень об их хлопочет польский граф Олс[уфь]ев186… а он, хоча в Государственном Совете и пляшет под дудку правеньких, а сам себе на уме… а что жид, что поляк – никогда в дружбу с царями не вступает. Ему рассейская корона камнем голову давит. Велел доклад задержать. Хочу показать Витти187… Он один умеренный человек и Папа по глупости держит его в отдаленности. Уж завсегда – дурак умного боится.
Калинин188
Вот прислали мне нового человека. Говорят, этот уже спасет Рассею. Поглядел на него… и думаю – бошкавитый, только все же с дудочкой… В голове дудочка… Мне его Бадьма прислал. А он, известное дело, посылает из своей лавочки189.
Коли с ним в дружбе, значит он яво лечил. А он только и лечит дудорей. Где бы ни плясали, а ежили в голове дудочка… К яму идут… и лечит, стервец…
Здорово лечит.
Вот пришел он и говорит: «И я, и ты, Г. Е., – одна у нас болесть – спасти Рассею надо.
А как ее, болезную, спасти, коли погибает она от голода, от бестолочи, от того, что у Папы в голове сквозные ветры… И еще, говорит, от одной беды».
«От какой?» – говорю, а сам колю глазами…
Побледнел, затрясся… одначе, сказал: «И еще погибает Россея от того, что Матушку-Царицу – не всегда слушают…». Сказал, передохнул… Соврал, не подавился…
«Ладно, – говорю, – оттого ли, от другого… одначе, какое твое лекарствие будет?»
«А вот, – говорит, – лекарствие мое такое: «я да ты… ты да я!..» У меня знание, ученость, у тебя – сила… Что я приду, спою – ты пущай в дело… Моя машина, твой пар!»
«Ладно! – говорю. – Только ежели што, взорву машину… в щепы разнесу!..» «Так вот, – говорит, – опрежь всего кое-кого убрать надо, штобы палок в колеса не ставил».
«Уберем!»
Ну и стал я убирать
Надо было начать с Трепова190. Я знал, что он Калинину – нож в глотку. Он хоча открыто не говорил об этом, но я уже знал…
Вот.
И еще знал, что все же надо будет Трепова поддержать191.
Вот приезжает Калинин и говорит: «Уже меж нас решено, што я да ты, ты да я, а дале никого близко к нам не пущать. – Так вот, говорит: «Ты знаешь ли, кого нам боле всего бояться надо?»
«Ну, кого?»
«Вот кого – правых… Всяких Пуришкевичей192 и Замысловских193?»
«Что так?» – спрашиваю.
«А очень даже просто, – говорит. – Папа сам правый и потому правых жалует… а правые к нему липнут… Ну, вот… А эти Пуришкевич и другие подобные очень в обиде, што ты замест Папы правишь… и тебя съесть готовы, и на меня огрызаются. Зачем через тебя прошел… Тебе бы, говорят
они, идти да не в те двери… Вот… не через лакейскую (через тебя, значит), а в парадную дверь – через Думу – значит…194 Вот… Так вот, теперь надо таку штуку сделать: Папа правый, любит – правых, мы яму правых дадим, только не таких, как Пуришкевич, он патриот195, а главный – баршок спесивый… а мы яму таких… и так всякой швали, што чрез наши руки пройдут».
На том и порешили.
Подвернулся тут Орлов196: горлодер и ябеда. Мы яво стали выдвигать. Только он вскорости оказался прохвостом.
А было такое дело: я знал, што Пуришкевич на меня наскакивает. И надо было сделать так, чтобы Папа от яво отвернулся.
А я знал, што Папа об ем говорит: «Он сердцем предан Престолу», и лишь надо было Папу сбить с понталыку. И тут я порешил подвести таку махинацию под Пуришкевича, што он, мол, – первый клеветник на Маму и што яво надо «убрать»… аль хоть в зубы дать…
А с чего началось
Еду я вечером от Ка[лини]на. Свиделись с ним в Северной Гостинице у Соловчихи. Еду. Извозчик дурак попался. Мой мотор отпустили. Слышу, догоняет кто-то… кричит: «Стой!»
Извозчик, дурак, остановился. Подъезжает кто-то, я сразу и не разглядел, и прямо в меня глазами впился… Вижу – Пуришкевич. Глаза кровью налиты.
«Што надо?» – спросил.
А он сквозь зубы: «Подлец! Хам! Удирай, а то убью!» и так быстро унесся… Его кучер стеганул лошадей… А мой дурак растерялся…
С того разу… было это уже после Покрова… порешил я яму язык подрезать…
Говорил с Калининым…
Он и посоветывал чрез Орлова же обделать.
Орлов к тому времени Маме таку песню представил… так напел, што дале идти… вся, мол, Рассея царицу почитает, как заступницу за Церковь Православную. Што за Царя все молятся, только опасаются, как бы не осилили враги: жиды и революционеры…
Вот.
Узнав тако, прочитав эти брехни, передал их Маме… Я велел Маме дать яму не в счет 5000 рублей… Штобы он, как знает, их раздал, «штоб укрепить любовь к Маме в народе!» А когда отдал яму эти деньги, то сказал: «Вот, земляк, како дело. Получил пять тысяч». – «Молюсь, – говорит, – за царицу и благодарю!»
«То-то, а знаешь, кто дал эти деньги, кому благодарить надо?»
Поклонился мне поясным поклоном: «Знаю, – грит, – Молитвенник ты наш… Заступа!..» Пел такое…
Было это по пьяному разговору.
«Ну, вот, – говорю, – мне от тебя не благодарствие нужно… наплевать на это дело…».
«Только, – грит, – наплевать… А дале чего надо?»
«А вот, – говорю, – получил пять, еще десять получишь… и большу честь… Слухай… Устрою тебе свидание с Папой…» Он даже привскочил… поклонился в ноги…
«Так вот, слухай. Будешь с Папой, ты яму пой про то, што повсюда слушок идет, што только от правых одна радость… спасение царя и – отечества… и што, будто, не все правые одинаково понимают сие».
«Как же, – грит Орлов, – своих, што ли, хаить?»
«А вот, слухай… тут поткни, што, мол, Пуришкевич, хоча и правый, а может, лютый враг, ежели не Царя… так Царицы… Што он в злобе на нее: может, готов весь царский корень извести… Потому, – грит, – како может быть дите – от пешки… да еще распутной197… Ну и все такое… Понял?»
«Как не понять… – грит, – только как таки слова сказать? А вдруг разгневается?»
«Не бойсь! В большие люди выйдешь!»
Долго яму говорил. Настроил парня. Через неделю… яво Папа в Ставке принял. Боле часу с им говорил… обласкал…
Заявился шельмец… Спрашиваю: «Говорил ли?»
«Ужо, – говорит, – так яво распечатал, што Папа в злобе – обещал все разобрать… Ужо жди!»
Поверил шельмецу. Сказал Калинину… Тот яму еще 10 000 выдал… без счетов, значит, «на особые дела». Ждем.
Только с неделю прошло. Был Калинин в Ставке, опосля доклада (говорил про Думу, што, мол, и левые, и правые злобу сеют… што закрыть ее, Думу-то, надо!).
А Папа слушал, слушал, и грит: «Вот вы, А. Д., все говорите, што не только левые, а и правые супротив нас идут, а вот был у меня Орлов. Уж, поистине, наш верноподданный, и вот сказал: «Не верьте, Государь, ежели на правых брешут, особенно ежели на Пуришкевича… Он, хоча в горячности и скажет како слово, одначе, говорит, он первая престолу заступа… Умрет за Царя-батюшку и Царицу-матушку!»
