— Но ведь вы живы! — невольно воскликнул я.

— Жив. Если, конечно, моё существование можно назвать жизнью. Скорее всего, мне просто повезло. Я воспользовался амнистией которую объявил Морган. Видимо, я всё-таки дрожал за свою шкуру. И теперь сижу здесь. Я пошёл в грузчики. Дальних стран мне больше не видать. Должен тебе сказать вот что: хоть раз выйдя в море свободным (а пираты — люди вольные), ты уже не заставишь себя тянуть лямку подневольного, лямку раба. А матрос, что в купеческом, что в военно-морском флоте, не более чем раб.

Капитан Барлоу умолк. По его глазам видно было, что он унёсся мечтами туда, где был счастлив, — насколько может быть счастлив человек вроде него. Наверное, это и произвело на меня самое сильное впечатление. Я не знал, что такое свобода (а кто знает?), но я уже познал принуждение и готов был отдать жизнь, лишь бы — если такое возможно — больше не подвергаться ему. Во всяком случае, мне так казалось, хотя, конечно, мысль эта ещё толком не оформилась у меня в голове. Если бы я не видел, с каким блаженством капитан Барлоу предаётся воспоминаниям, я бы, может, и внял его предупреждению о незавидной судьбе, которая выпадает матросу на протяжении всей его, обычно недолгой, жизни.

Было бы неправдой сказать (а я пишу правдивую повесть, по крайней мере, тешу себя такой надеждой), что я мгновенно решил стать джентльменом удачи, буканьером, флибустьером или как там ещё называют пиратов и морских разбойников. И всё же от одной мысли о том, что можно жить вольной птицей и при этом оставаться в живых, сердце моё заколотилось.

Как я понял впоследствии, смысл жизни — в том, чтобы не подчиняться законам, не быть связанным по рукам и ногам. Ведь если ты приневолен, неважно, из чего твои путы и кто вязал узлы. Главное зло — сами путы, потому что ими ты в конечном счёте завязываешь узлом себя… или же из них делают для тебя петлю на виселице. Вот к какому выводу я пришёл… и, между прочим, до сих пор жив.

Мечтания капитана Барлоу были насильственно прерваны, когда дверь таверны распахнулась от пинка и впустила троих дюжих мужчин во главе с вышагивающим гоголем офицером.

— Дорогу представителям военно-морских сил! — заорал человек в офицерской форме. — Мы ищем дезертиров.

— Вербовочная команда, — прошептал капитан Барлоу. — Предоставь их мне, иначе оглянуться не успеешь, как загремишь во флот.

Офицер остановился посреди таверны и обвёл её удивлённым взглядом, однако не заметил нас, сидевших в тёмном углу.

— Проклятье! — сказал он своим подручным. — Тут никого нет. Видимо, кто-то проболтался о нашем приходе.

В тот же миг из-за портьеры высунулся Сквайр.

— Куда подевался народ, кабатчик? Здесь пусто, как в могиле. Можно, чёрт возьми, подумать, во всём Гриноке не осталось ни одного матроса.

Мы застыли в напряжённом ожидании и сидели тихо, словно мыши, хотя, насколько подсказывает мой опыт, мыши ведут себя отнюдь не тихо.

Сквайр промолчал, опасаясь капитана Барлоу, но многозначительно воззрился в наш угол.

— Да, дела идут не блестяще, — наконец произнёс он. — Позавчера у меня было битком набито, а вчера все как сквозь землю провалились. Я думал, они в порту, любуются эскадрой.

— Едва ли, — недовольно заметил офицер.

— Но и сегодня посетителей негусто, — вкрадчиво продолжая Сквайр. — Только стар да млад.

При этих словах он так пристально посмотрел офицеру через плечо, что тот в конце концов обернулся и углядел нас. Офицер мгновенно повеселел, за ним расплылся в злорадной ухмылке Сквайр. Вот, значит, как он надумал отомстить… С тех пор я зарубил себе на носу, что нельзя оставлять неприкрытым тыл, если кто-то рядом жаждет мести. А таковые всегда найдутся.

— И кто же у нас будете вы? — спросил офицер с наглой усмешкой, совершенно уверенный в том, что не пройдёт и часа, как мы с капитаном Барлоу очутимся на палубе одного из стоящих в Глазго британских военных кораблей.

— С вашего разрешения и к вашим услугам, капитан Барлоу! — выпалил мой товарищ голосом, который наверняка разнёсся аж за пределы таверны.

Офицер заморгал, однако не утратил своей дерзости.

— На каком судне, сэр? — осведомился он.

— В настоящее время ни на каком. Я достиг того почтенного возраста, когда следует уступать место для продвижения по службе молодым дарованиям вроде вас.

Лесть, очевидно, не произвела должного впечатления, так как офицер продолжал подозрительно рассматривать капитана Барлоу, возможно, прикидывая, насколько может быть опасен живущий на полжалованья отставной капитан — если офицер не догадался об истинных обстоятельствах капитана Барлоу, его доходах и карьере. Вероятно, он решил, что, судя по внешнему виду капитана и его пребыванию в такой пивной, опасности с его стороны ждать не приходится!

— Замечательно, капитан, — сказал офицер, переведя взгляд на меня. — К вам у нас никаких претензий нет. Но вы оказались в плохой компании. Ваш сосед по столу — из тех дезертиров, которых мы разыскиваем.

Я смотрел на офицера почти с восхищением. Вот человек, который без дрожи в руках и без малейшего стеснения водит людей за нос. Не будь рядом со мной капитана Барлоу, я бы, пожалуй, согласился с офицером — только чтобы проверить, далеко ли это меня заведёт. Может, если б я поддался тому порыву, вся моя жизнь сложилась бы иначе… из-за одного крохотного слова «да»… Жизнь ведь — она такая. Стоит кормчему заснуть на минутку у руля, увидеть во сне Кейт, с которой он познакомился на последней стоянке в порту, — и в следующий миг корабль уже сидит на мели, а жизнь рулевого и всей команды перевёрнута вверх тормашками. Но я промолчал. Последовав совету Барлоу, я держал язык за зубами; к тому же надо признаться, я был смущён тем, как нагло офицер врёт мне в лицо, хотя мог бы сначала спросить меня и получить ответ, пусть даже не вполне правдивый.

— Многоуважаемый лейтенант, — проговорил капитан Барлоу так, словно отчитывал юнгу. — Понимаю, каждый может допустить ошибку, но я не думал, что флотские офицеры страдают куриной слепотой. Вы посмотрите на руки мальца! Разве они когда-нибудь видели солнце и соль, канат и лебёдку? Наверняка нет! А теперь взгляните на его платье! С каких это пор флот обряжает матросов хуже пугал — в костюмы, годные скорее для школы или для посещения церкви?

Офицер, однако, не уступал. Видимо, ему не хотелось ударить в грязь лицом перед своими подчинёнными, которые с любопытством ждали развязки поодаль.

— Поверьте, капитан, вы себе не представляете, на какие ухищрения идут дезертиры, только бы избежать службы. Я знаю случаи, когда они жглись купоросом, изображая цингу, или случаи, когда они вырезали себе мышцы и ломали руки-ноги, чтобы их признали негодными для флота.

— Неужели, лейтенант, — прервал его капитан Барлоу, — вы ни разу не задумывались над тем, почему они так поступают?

Лейтенант поднял брови. При всём своём малолетстве и неопытности я понял: капитан Барлоу снова пошёл напролом, не обращая внимания на то, что в его словах фактически звучит защита дезертирства.

— За этого парнишку, — продолжал капитан Барлоу, — я ручаюсь, как за собственного сына.

Что капитан Барлоу плохо разбирается в людях, сообразил даже я, а потому приготовился к самому худшему. Почему он просто не назвал меня своим сыном? Видимо, ему была противна всякая ложь, хотя бы и вынужденная. Конечно, его девиз — рубить сплеча, но разумно ли было действовать так сейчас, и что мы с этого будем иметь?

— Одно не исключает другого, капитан, — отозвался лейтенант, вновь обретя уверенность в себе. — Если вы ручаетесь за этого парня, значит, он самый подходящий материал для флота.

Капитан Барлоу выпрямился во весь рост. Наверное, смекнул, что просчитался с манёвром и его обошли с наветренной стороны. Мне было ясно видно, как гнев искажает его морщинистые черты и вздувается желваками около рта. Лейтенант ошибочно подумал, что ему остались сущие пустяки. Он уже протянул руку за мной, однако рука эта, не успев коснуться меня, оказалась в тисках у капитана Барлоу и в следующий миг бессильно повисла вдоль лейтенантского туловища. Она была сломана, причём из места перелома, очевидно, торчала кость, потому что рукав мундира оттопырился. На лице офицера читались удивление, боль, недоверчивость, злоба, унижение, страх — всё вперемешку.