Но больше всего я ценю ее даже не за умение трезво постебать редкие приступы моих слабостей, а абсолютное невмешательство в личную жизнь. С кем я живу, с кем сплю, что у меня за женщины — она одинаково вежлива со всеми. И советы дает только когда сам их прошу.

В двух словах рассказываю об Очкарике: где познакомились, кто она, как проводили время и почему сейчас она спит в моей кровати после падения с лестницы.

— Ты знаешь ее десять дней, но забрал к себе? — Мать просто уточняет, правильно ли поняла.

— Типа того. — Почему-то только сейчас дошло, как наши с Йени реактивные отношения выглядят со стороны. Хотя, не по хер ли? Если бы меня волновало мнение окружающих, я бы никогда не «забил» тридцать процентов своего тела.

— И какие планы?

— Ма, слушай, ну какие могут быть планы? Поживем-увидим. Все, — гремлю ключами от машины, — присматривай за ней, а я поехал дергать тигра за усы.

Еще одна нестыковка: родители Очкарика тоже живут не на отшибе, а в старинном доме прямо посреди Смольного парка. Насколько я знаю, в таких вот «памятниках архитектуры» квартиры реставрируют с нуля и потом продаются за большие деньги.

Ладно, пора свыкнуться с мыслью, что малышка не так проста, как хочет казаться, но спрашивать ее об этом не буду. Мне глубоко по фигу, даже если ее семья окажется олигархами первой руки. Может, я и живу в своей деревеньке, но зарабатываю достаточно, чтобы хватало на хорошую сытую жизнь.

Перед тем, как зайти, еще раз прокручиваю в голове предстоящий разговор, пытаюсь предугадать несколько вариантов развития событий и готовлюсь выруливать из каждой. Главное, чтобы у меня дверь перед носом не захлопнули.

После звонка дверь долго не открывают, но, когда замки, наконец, щелкают, по ту сторону стоит хмурый и явно очень раздраженный отец Очкарика. Он знает, что я должен приехать — перед тем, как уснуть, моя писательница все же набралась смелости позвонить. Понятия не имею, о чем они успели поговорить меньше, чем за тридцать секунд, но малышка отдала мне телефон со словами «Он тебя ждет», свернулась клубком и почти сразу уснула.

— Здравствуйте, Владимир Юрьевич, — здороваюсь я, намеренно отступая подальше от порога. Входить внутрь не хочется. — Могу я забрать вещи Йени?

Он молча и долго смотрит на меня. Не рычит, не угрожает. Просто смотрит мне между бровей, и этот взгляд ощущается как прямая наводка двухстволки. Не самые приятные ощущения в моей жизни, но я знал, на что шел.

Подполковник выходит, достает из кармана пиджака сигареты, зажигалку. Закуривает, скупо предлагает мне, но я отказываюсь — травить себя никотином в мои планы точно не входит. Если уж так херово, лучше накатить и завалиться спать до просветления.

— Кто с ней, если ты тут? — спрашивает, опираясь на перила и глядя куда-то перед собой.

— Моя мать. Йени под присмотром, не переживайте.

— Поздно просить не переживать, — дымит подполковник. — Что у вас за хуйня такая скороспелая, Антон? Она маленькая и глупая, но ты-то вроде мужик серьезный, понимать должен.

Это не упреки, скорее констатация фактов.

— Я поступил так, как считал нужным, — отвечаю я, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Он все-таки смотрит на меня, но о чем думает — хрен разберешь за этими клубами дыма.

— Ты понимаешь, что она — особенная? — Отцовская любовь не дает сказать «странная» или «придурковатая». Это хорошо слышно по интонации. — Что не девочка на раз?

— Я забрал ее в свой дом не для разового перепихона.

И еще один взгляд, но на этот раз как будто даже с одобрением.

Полковник заканчивает курить, заходит в квартиру и возвращается уже с двумя небольшими спортивными сумками и телефоном. Вручает вещи молча. И когда я забрасываю одну сумку на плечо, говорит:

— Береги ее, Антон. Ничего не говорю потому что повода нет. Надеюсь и не дашь. Обидишь мою дочку — тогда и разговор будет другой.

Могу сказать, что не обижу, что не совсем уж тупой долбоеб и понимаю, во что лезу по собственной воле, но двум взрослым мужикам все эти слова на хуй не нужны.

Как и пустые обещания.

Первое, что чувствую, когда открываю глаза — покой.

Может, для кого-то странное чувство после пробуждения, но у меня словно развязаны руки и ноги, и в голове светло, ясно как после сильного дождя с грозой.

Часы на противоположной стене показывают начало пятого. Я проспала всего час с небольшим. Приподнимаюсь на локтях, осматриваюсь, но Антона нет. И даже позвонить ему не могу, чтобы узнать, как все прошло с отцом. Хуже всего то, что повлиять на ситуацию тоже никак не могу, и единственное, что остается — как в детстве: закрыть глаза, скрестить пальцы и загадать, чтобы все прошло хорошо — и мои мужчины нашли общий язык.

Потихоньку, стараясь не делать резких движений, спускаю ноги с кровати и босиком по полу до ванной. Из зеркала на меня смотри какое-то совершенно измученное существо с красным пятном на щеке. Дурацкая особенность кожи и организма в целом: на мне даже простая царапина может заживать пару недель, любой удар превращается в здоровенный синяк и может «цвести» хоть месяц.

Я жду, пока вода из-под крана станет очень холодной, набираю ее в ладони и, задержав дыхание, окунаю в нее лицо. Жду, пока кожа не начнет гореть, и стряхиваю воду вместе с последними каплями напряжения.

Влажными руками привожу в порядок волосы, собираю их в пучок на затылке и спускаюсь вниз.

— Здравствуйте, Йен, — здоровается со мной симпатичная пожилая женщина со светлыми волосами чуть ниже плеч, в простых джинсах и свитере.

Антон говорил, что не уедет, пока не оставит меня под присмотром, но я все равно оказываюсь совершенно не готова к встрече с его матерью. Они похожи формой губ и глаз, и когда она точно так же, как и мой майор, улыбается уголками губ, я невольно улыбаюсь в ответ.

— Здравствуйте…

— Вера Николаевна, — представляется она. — Мама Антона. Но это понятно, да?

Утвердительно киваю головой и чувствую себя абсолютно не в своей тарелке.

Потому что это первый раз, когда я знакомлюсь с родителями мужчины, с которым встречаюсь. Сашину семью я знала с детства, и никому даже в голову не приходило перепредставлять меня в качестве девушки.

И вот я стою перед мамой человека, к которому непостижимым и самым болезненным образом успела привязаться, но выгляжу как побирушка с улицы, бледная, с синяками и мешками под глазами, еще и босая в придачу, потому что тапочки исчезли в неизвестном направлении.

Почему нельзя добровольно провалиться под землю?

— Как ты себя чувствуешь? — Пока я пытаюсь одернуть пижаму, поправить волосы, прикрыть ладонью красное пятно на щеке, женщина берет меня за плечи, уверенно, но аккуратно усаживает на диван и проводит какие-то несложные медицинские манипуляции. Убедившись, что прямо сейчас в обморок падать не собираюсь, осматривает с ног до головы и снова приветливо улыбается. — У вас с Антоном разница в возрасте… сколько? Лет семь?

— Девять, — настороженно отвечаю я.

Я знаю, что обычно мамы не очень одобряют отношения сыновей с девушками, намного младше. Тем более, когда это не сорок и тридцать лет, а тридцать и двадцать, грубо говоря. Со стороны я выгляжу молодой женщиной, которая еще толком не состоялась в жизни, не набралась мудрости и опыта, но уже лезет в постель ко взрослому мужчине, веря, что резвость и молодость помогут не замечать пропасть в интересах и взглядах на жизнь.

Только я не молодая и резвая.

Но ведь на лбу не написано, что девять лет назад одна сопливая и не в меру романтичная девушка за один день превратилась в моральную старуху.

— Ну девять не девятнадцать, — все так же доброжелательно улыбается мама Антона, и, роняя взгляд на мои босые ноги, подталкивает стоящие у края кофейного стола его домашние тапки. — Чем занимаешься?

— Когда не падаю лестницы? — пытаюсь пошутить, чтобы сбросить внутреннее напряжение. Еще немного — и взорвусь от коктейля Молотова, смешанного из паники и страха.