Александр тяжело выдохнул, перевернулся на кровати так, чтобы упереться лбом в плотную перьевую подушку, и потёр слезящиеся глаза. 

Елена сегодня пригласила его на встречу очередной комиссии, и мистер Тревис представил результат своей поисковой работы — несколько снимков с камер видеонаблюдения и три кадра, сделанных на хороший плёночный фотоаппарат. То, как он, действительно, постный, сухой и скучный, презентовал своим таким же коллегам эту извращённую гейскую порнографию, могло бы в других обстоятельствах быть смешно до истерики. И даже мрачный контекст не помешал Александру сохранить где-то в голове этот эпизод, потому что он был бесподобен в своей абсурдности. 

— Ты помнишь ту сцену из «Авиатора»? — спросил он в ответ. — Где ДиКаприо с линейкой и транспортиром измеряет декольте актрис перед стариками из Ассоциации? Вот я ждал, когда Тревис вытащит линейку. 

Больше ему ответить на этот вопрос было нечего. Моральная или эстетическая сторона снимков его очень мало волновала. Вернее, не так — она занимала его, но не достаточно сильно. Он отлично мог вообразить, как именно требуется перекрутить восприятие, чтобы садист-насильник Марк Смит, изуродованный огнём и лишившийся руки и ноги, стал по-настоящему привлекательным сексуальным партнёром. Это было настолько легко, что в фильм он вставлять такую сцену не стал бы. Красота уродства и наслаждение болью — извращения базовые, простейшие. 

— Ты прелесть. А он был хорош, между прочим. Ты пробовал когда-нибудь? 

— Нет, я боюсь боли. 

— Даже не делал попыток? Ну, давай, скажи. 

— В университете я расстался с девушкой, потому что она кусалась. 

Джим высоко рассмеялся. 

— Тогда тебе понравилось бы причинять боль, сладкий. Первый раз это страшно, но ты быстро научишься и начнёшь ловить от этого кайф. 

Александр покачал головой, перевернулся на спину и подумал, что пока это самая неожиданная тема для разговора, которуй выбирал Джим. 

— И убивать, — тихо добавил тот. — Только не думай, что я сравниваю тебя с ним, сладкий. 

— На этом спасибо. Если данные мистера Тревиса верны, твой Марк Смит был той ещё тварью. 

— Напрочь отбитый ублюдок, — зафыркал Джим довольно, словно его это веселило. — Он безумно любил убивать. У него вставал, когда он смотрел в прицел винтовки. Но это всё примитивно, сам понимаешь. Мы с тобой ощущаем иначе. Главное, не убивать посторонних — это омерзительно. Только близких. 

Тон Джима был очень странным, и Александр произнёс:

— Мне кажется, ты не делаешь этого часто. Возможно, даже не делал никогда. Я бы не смог. Эта близость… Когда ты — последнее, что человек видит в жизни, когда он это осознаёт, ты становишься для него всем миром. 

— Однажды, — шепнул Джим. — Я хотел взять нож. Перерезать ему горло, глядя в глаза. Или порезать вены и оставить сидеть в ванной. Но в итоге… 

Джим говорил с горечью. 

— Ты желаешь? Яд? 

— Медленный. Да. Так пошло. Особенно в конце, когда он пытался прочистить желудок, потом рыдал. 

— Кто он был? 

— Мой очень близкий друг, — медленно, почти по слогам выговорил Джим и замолчал. Александр вдруг почувствовал, что у него тяжелеют веки, рука, держащая телефон, ослабела. Включив громкую связь, он положил телефон на подушку и сам не понял, когда уснул.

Утром во входящих никакого скрытого номера не было. 

Джим молчал так долго, что Александр, устав от тишины, начал:

— Ты читал… — но Джим резко перебил его:

— Нет, нет-нет-нет, сладкий. Мы с тобой немного вышли из возраста выпускниц пансионов. Ах, что вы думаете, мистер, о философии Ницше, а что — о романах Достоевского? — передразнил он пискляво и зло расхохотался. Оборвал смех. — Я видел твои фильмы, сладкий. Я точно знаю, что ты думаешь о любой книге. А ты сможешь догадаться, что думаю я. Что ты пишешь?

— Сценарий. 

— Почему на машинке? 

— Потому что ты чувствуешь себя в моём компьютере как у себя дома. А я не люблю, когда заглядывают в то, что я пишу. Прости, не покажу даже тебе.

Джим фыркнул, но интонация стала менее раздражённой:

— Я дам слово, что не полезу, если ты расскажешь, о чём будет фильм. 

— О стеклянной стене, — ответил Александр обтекаемо. Он себе-то старался не признаваться в том, что именно будет ключевой темой фильма. Не то, что Джиму. 

— Ну, не дразни моё любопытство, сладкий, — протянул Джим обиженным тоном. — О чём? 

— Я не скажу, Джим. Я знаю, ты можешь ограбить мою квартиру, может, прочитать мысли моих продюсеров, но не нужно. Ты увидишь фильм, когда он выйдет на экраны. 

— Даже не позовёшь на предпоказ?

— Мы посмотрим. 

— Я не полезу, сладкий. 

— Всё хотел спросить, почему ты меня так называешь? То есть… — Александр кашлянул, снял очки и откатился на кресле от рабочего стола, на котором стояла машинка, — это твоя манера общения, она позволяет тебе быть к людям немного ближе, это всё понятно. Почему именно «сладкий»? 

Ещё недавно Александр не рискнул бы задать Джиму этот вопрос. Но чем больше они говорили, тем, казалось, меньше становилось барьеров, тоньше та самая стеклянная стена. До этого звонка Джим пропал почти на месяц, и это оказалось действительно тяжело. Как будто забрали дозу наркотика. На этом наркотике Александр жил последние недели. 

— Ты первый, кто спросил.  

— Ты кого-то ещё называешь «сладким»? — улыбнувшись этим мыслям, спросил Александр. Он точно знал, какой последует ответ, и Джим не подвёл, промурлыкав: 

— Не ревнуй. Так — больше никого. 

— И всё же, почему? 

— Например… — протянул Джим задумчиво, — ты знаешь, что метадон придумали для лечения героиновой зависимости? Есть даже форма выпуска в виде сладкого сиропа. Жёлтого такого, светлее карамели. А он оказался даже опаснее героина. 

Этого Александр не знал. Его познания в области наркотиков были весьма поверхностными — пока не доводилось о них снимать. Но в одном он был убеждён:

— Ты не пробовал. 

— Ты действительно великолепен… сладкий. 

— Никак не могу найти композитора, — вдруг сказал Александр. — У меня уже уши болят от образцов. 

— О, мне это знакомо, — засмеялся Джим, — разница в том, что я могу убить исполнителя. 

Александр подозревал, что Джим в курсе, как сильно коробят его такие шутки. Но также он был уверен в том, что сейчас Джим сказал об этом не специально, не чтобы напугать. Поэтому попросил:

— Не надо ради меня убивать музыкантов.

— Как скажешь. Но я слежу за тем, который в веснушках. Мне не нравится, как он на тебя смотрит. Слишком страстно. 

— Не ревнуй, — вернул он Джиму реплику, и они снова замолчали. 

Эта тишина на двух концах линии почему-то цепляла Александра едва ли не больше разговоров. Откровенно говоря, им не так-то и нужно было разговаривать, чтобы понимать друг друга. 

— Мне от этого больно, — проговорил Александр спустя десять минут, которые он отслеживал по большим отстающим напольным часам. Протянув руку, он погладил Мишель по голове, но она не принесла ему обычного воодушевления. Ему хотелось её разбить. — Я говорил об этом в «Новом Петре», но никогда не хотел проживать сам. Ну, не совсем об этом…

— Достаточно точно, — чуть более прохладным, нежели можно было ожидать, тоном прервал его Джим. — И я всё пытаюсь понять одно, сладкий. Как? 

Александр понял вопрос. 

— Я никогда не снимал о том, через что проходил сам. Мой реальный опыт как будто слишком тусклый. А когда я погружаюсь в фантазию, всё становится ярче. Не знаю. Иногда после завершения сценария я чувствую себя так, словно пережил это. После «Отпускаю грехи твои»… 

Он не договорил, хотя мог бы. Просто не был уверен, что Джиму нужно это знать. 

— Ты избегал церквей, сладкий, — протянул Джим с пугающим удовольствием. — Зря. Я люблю церковь. Старые католические соборы. Я пел в церковном хоре, когда мне было девять. Однажды я выходил из церкви… один. Последним. Никого уже не было. Я наклонился и увидел… — в его голосе зазвучал жёсткий ирландский акцент, слова стали обрываться, Джиму было тяжело говорить, — ониксовый крест. Чёрный такой. Со сколом в нижней части креста.