Я пустился в объяснения. Когда я помянул про то, что меня обчистила “Главная”, он резко ко мне переменился.

— Свиньи этакие! Они и мою мать обманули, а ведь она платила взносы целых двадцать лет. Что же вы раньше об этом не сказали?

Он достал карточку, что-то написал на ней и сказал:

— Отнесите это в контору по использованию трудовых ресурсов Если они не найдут для вас работы, приходите ко мне после полудня. Только не бродяжничайте больше. Это не только порочно и преступно, но и опасно — можно нарваться на зомби-вербовщика.

Вот так я сподобился крушить новехонькие автомобили. Я не ошибся, поставив поиски работы на первое место. Человеку со счетом в банке везде рады — даже копы его не трогают.

Кроме того, в западной части Лос-Анджелеса, которую еще не затронула Большая Стройка, я нашел приличную и недорогую комнату. Похоже, что раньше она называлась встроенным шкафом.

Мне не хотелось бы, чтобы вам показалось, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Этот год мне понравился, равно как и 2001-й, наступивший через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы острой ностальгии, я считал, что Большой Лос-Анджелес начала третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, где мне довелось побывать. Весь он был крепкий, чистый и очень деятельный, хотя и был наводнен толпами… и разросся до совершенно титанических размеров. План Большой Стройки радовал сердце любого инженера. Если бы еще городские власти смогли лет на десять приостановить иммиграцию, они живо бы справились с жилищной проблемой. Но, поскольку такой возможности не было, им приходилось делать все возможное, мирясь с толпой, что валом валила со стороны Сьерры. Кстати, возможности их были невероятно велики и даже неудачи их были величественны.

Честное слово, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди победили простуду и никто больше не маялся насморком. Мне это говорило больше, чем исследовательская колония на Венере.

Две перемены поразили меня больше всего — одна великая, другая маленькая. Великая — это, конечно, открытие антитяготения. Еще в 1970 году мне приходилось слышать об экспериментах с гравитацией в Бэбсонском институте, но не думал, что из этого что-нибудь получится. Так оно и вышло — теоретическое обоснование антигравитации разработали в Эдинбургском Университете. Еще в школе я привык думать, что с гравитацией ничего нельзя поделать, потому что она — свойство самого пространства. Так вот, они просто изменили пространство. Местно и временно, как раз настолько, чтобы сдвинуть что-нибудь тяжелое. Пока это было возможно только на Матушке-Земле, так что для космических полетов пользы не было никакой, но я готов был держать пари, что в 2001 году антигравитация выйдет в космос. Я узнал, что для подъема тела надо приложить довольно много энергии, и для опускания тоже. Кроме того, часть энергии шла на поддержание тела в воздухе, а то получится шшшш! — Бах! А вот на движение в горизонтальной плоскости, скажем из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, энергии совсем не требовалось — груз скользил куда угодно, словно конькобежец на длинной дистанции.

Здорово!

Я попытался изучать теорию антигравитации, но продраться сквозь дебри математики оказалось выше моих сил. Собственно, инженер не обязан быть матфизиком, он должен знать предмет достаточно хорошо, но лишь настолько, насколько это касается фактического использования — то есть помнить рабочие характеристики. А на это моих способностей доставало.

“Маленькая перемена”, о которой я заикнулся, касалась женских мод и ею человечество было обязано, скорее всего, новому шву. Меня не шокировало, что на пляжах 1970 года люди загорали в чем мать родила. Но от того, что нынешние дамы выделывали при помощи этого шва, и у меня отвисала челюсть.

Мой дед родился в 1890 году, и я уверен, что некоторые фасоны 1970 года подействовали бы на него точно так же.

Но мне нравился этот крепкий новый мир и я надеялся найти в нем счастье после стольких лет одиночества. Я был вне общества. Временами (обычно это случалось среди ночи) я был рад променять все вокруг на моего дикого кота, на возможность повести маленькую Рикки в зоопарк после обеда… или на дружбу Майлза, дружбу тех времен, когда мы вместе работали и вместе надеялись.

Но на дворе было начало 2001 года, и я не собирался отступать — мне не терпелось бросить мою нынешнюю работу и вернуться к чертежной доске. Много, чертовски много вещей, считавшихся невероятными в 1970 году, сейчас стали вполне возможными и я хотел заняться своим настоящим делом, спроектировать несколько дюжин новых приборов.

Например, я ожидал, что уже существуют автоматические секретари — я имею в виду машины, которым можно диктовать, а на выходе получать, скажем, деловое письмо с правильной орфографией и пунктуацией, и все это — без участия человека в промежуточных операциях. Но ничего такого не было. Единственный аппарат такого рода был рассчитан на фонетический язык типа эсперанто и Уж, конечно, не смог бы написать ни единого английского слова.

Трудно было ожидать, что люди в угоду изобретателю изменили традициям родного языка. Придется Магомету идти к горе. Если уж Девицы-старшеклассницы с превеликим трудом превосходят английскую орфографию, то что вы хотите от машины?

Проблема считалась неразрешимой. Нельзя было снабдить машину человеческим восприятием и здоровым смыслом.

Но ведь патенты для того и существуют, чтобы их выдавали тем, кто решил “неразрешимую” проблему.

элементы памяти, современные возможности миниатюризации плюс дешевое золото, чудесный технический металл — и на всю систему анализаторов звука хватит кубического фута… при этом машина сможет заполнить на слух весь словарь Уэбстера. Но этого и не требовалось; вполне хватало бы и десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает слова “курбаш”[28] или “пирофилит”? Такие словеса придется диктовать по буквам. Значит, машина, если понадобится, должна воспринимать и такой вид диктовки. А еще нужен звуковой код для знаков препинания… для указания формата, шрифта… интервалов… количества копий… и нужен резерв памяти по меньшей мере на тысячу специальных терминов, чтобы покупатель мог сам поместить их в память, дабы не произносить каждый раз по буквам.

Все просто. Оставалось скомпоновать имеющиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец. Но главной проблемой были омонимы.[29]

У Стенографистки Дэйзи не заржавеет напечатать даже скороговорку — ведь там все слова звучат по-разному. Но вот с омонимами ей придется туго.

Но ведь в Публичной библиотеке должен был быть словарь английских омонимов. Да, он там был… и я взялся подсчитывать омонимические пары и ряды, пытаясь с помощью теории информации и статистики выделить те, без которых нельзя обойтись.

Нервы мои начали сдавать. Тридцать часов совершенно бестолковой работы в неделю тяготили меня, к тому же библиотека — не самое лучшее место для серьезной инженерной работы. Мне нужны были чертежное ателье, мастерская, чтобы испытывать образцы, каталоги деталей и узлов, имевшихся в продаже, специальные журналы, калькуляторы и все такое прочее.

Я твердо решил искать другую работу, пусть даже не по специальности, хотя бы около нее. Я был не настолько глуп, чтобы думать, будто снова стал инженером — слишком многого я не знал. Можно было спроектировать новую машину, но с риском обнаружить потом, что десять — пятнадцать лет назад кто-то уже решил эту проблему, причем изящнее, лучше и дешевле, чем я.

Мне нужно было поступить в какую-нибудь техническую контору, чтобы кожей впитать новую информацию. Я считал, что вполне гожусь на должность младшего чертежника.

Я уже знал, что для черчения сейчас используют полуавтоматические устройства; мне довелось видеть их чертежи, хотя руками потрогать не пришлось. У меня было предчувствие, что при случае я минут за двадцать разберусь, как они работают. Они здорово напоминали идею, мелькнувшую у меня тридцать лет назад и мотивы изобретения наверняка были теми же: ненависть к старомодной доске с рейсшиной и надежда присобачить к ним пишущую машинку. Помнится, я хорошенько продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж любые линии и в любом месте.