Конечно, сам Константин Николаевич принимать роды не будет — время не то и положение тоже, но помочь с медиками или, хотя бы принести воды (подопнуть служанок) попаданец должен.
Однако, по приезде домой он увидел жену Машу, как всегда, здоровой и деятельной. Не время рожать? И только после сытного обеда, когда он прилег немного отдохнуть. Она легла рядышком и стыдливо пожаловалась, что да, кажется, начинаются схватки.
А она еще ходила на ногах, пусть и дома! Весь сон в миг улетел. Так, если рожать… от него толку мало, повитухи очень слабые и неграмотные.
— К Арендту посылала? — спросил он. Гоф-медик всяко должен лечить и остерегать членов императорской семьи, пусть и у них уже свои семьи.
— Николай Федорович приходил и присматривал по своей инициативе. Сказывал тогда, что бы посылали за ним, если что. думаешь, уже пора? — она доверчиво посмотрела на него.
Вот же женщины! То показывают настырность и даже настырность, а то неведомую подозрительность!
Чмокнул ее в щеку, но ничего не сказал. Встал с кровати, позвонил в колокольчик. Незамедлительно прибежала Катенька — личная служанка Мария.
Хотел было позвать ее, быстро отказался. Вместо этого дл поручение внимательно следить за хозяйкой. К гоф-медику послал другую, тоже молодую женщину по имени Таньша. Та мигом слетала, что ей с молодыми, резвыми ногами.
Вот и все, что великий князь мог для своей жены. Но он все-таки подождал Николая Федоровича, выслушал его сообщение о том, что роды нормальные, а он останется здесь до появления ребенка и окончания схваток.
В ответ приказал служанкам, кормить и обустроить врача, как своего и сообщил, что он, к сожалению, вынужден уйти на службу по очень срочным заботам. Арендт еле слышно хмыкнул, толи одобрительно оценивал работоспособность великого князя, толи показывал хитрость мужчины. Те ведь, за редким исключением, очень не любят быть рядом с роженицей.
Так или иначе, но он уехал. Машенька была в относительной безопасности, а ему действительно надо было опросить «Генриха», пока он еще нервничал. А то потом, когда он успокоится, его и не пробьешь!
Пролетка примчала его в жандармское управление. «Генриху» повезло меньше, его тоже в это врем своебразно «подготавливали» к допросу, но если Стюарта путем демонстрации достижений цивилизации. То «Генриха» уже путем наказаний той же цивилизации. Посадили его в одиночную камеру, причем в кандалах, давали послушать дикие вопли Ваньки-дурака.
Это был мелкий уголовник-рецидивист с расшатанной нервной системой. По правде говоря, его бы надо перевести в тюремную больницу, но она и без того так была переполнена, а психические болезни не заразны. Переводить же в обычный сумасшедший дом его тоже было нельзя — еще не дурак, а только на пути к оному.
Так его и держали, а тюремное начальство даже потихоньку удовлетворенно потирало руки. «Новички» нередко за сутки — двое от этих воплей «доходили до кондиции» и давали признательные пояснения. Из-за чего жандармские следователи неоднократно выражали ему благодарности. И даже их высокопревосходительство А. Х. Бенкендорф неоднократно лично выражал признательные слова.
Ну-тка, дорогой «Генрих», вот теперь и вы послушайте вопли полусумасшедшего, которые легко можно перепутать с криками жертвы на допросе, находившееся под физическим воздействием жандармов. Под пытками то есть.
Покушай вонючую тюремную баланду, которую вполне можно было посчитать за особую форму издевательства. Посиди в холодной камере, полежи на гнилых деревянных нарах, укрывшись противным тюремным тряпьем, которое надзиратели почему-то называли одеялом. Может и дрогнет твоя душонка…
Константин Николаевич сегодня для «разговора по душам» вынужден был спуститься в свой тюремный «кабинет» с его функциональным примитивизмом, специфическим тюремном амбре, от которого иногда подташнивало. Поэтому он без особой игры был груб и циничен к узнику.
— Нуте-с, — сказал Константин Николаевич, — на первых порах послушаем твое бесполезное вранье. Потом поправим, если что. не послушаешь, продолжишь врать, будем пытать. Ну-ка вот, посмотри!
Он махнул рукой на какую-то мебель, которую вполне можно было посчитать либо плотничий верстак, либо кузнечное приспособление. Но после слов высокопоставленного жандармского следователя узник с некоторым страхом понял, что это «всего лишь» устройство для физических пыток. Не надо, пожалуйста!
— Что молчишь? — еще грубее спросил его жандарм, — пой соловьем, пташка, если хоть немного хочешь жить. Помни, ты пойман с такими же грабителями при попытке вооруженно напасть на рабочий кабинет самого императора. ИМПЕРАТОРА! Тут только одно наказание — пеньковая петля. Немного поваляешься на холодном петербуржском солнышке в назидание другим. И в землю, на закуску могильным червям.
Голос следователя холодный, какой-то противный, как-то вызывал неосознанную дрожь. И узник первым, что выговорил, было тайные сведения, которые он хотел до конца утаивать на допросе.
— Я поданный ее величества английской королевы, я вам не подсуден! — возопил «Генрих» возмущенно. Я непременно буду жаловаться в Форин Офис!
— Гляди-ко ты! — удивился Константин Николаевич, — а официально ты нам по-другому назвался. Голубчик, — обратился он к писарю, — напомни, как его?
— имя «Генрих», ваше благородие, фахмилие он не говорит. Ноне мещанин города Луги, — готовно ответил писарь, посмотрев для гарантии в текст допросных листов.
Господина следователя, конечно, надо было называть совершенно по-другому: по служебному чину — его высокопревосходительство. По социальному статусу — его императорское высочество. Но Константин Николаевич был спокоен. Нечего кидать бисер перед свиньями. А англичане только этими животными были.
Он сам приказал так себя называть и ничуть не горевал. Зато какая маскировка, а? Пусть-ка думает, что он самый хитрый. А мы еще прижмем его у тюремной тюрьмы!
Вот и сейчас появилась хорошая возможность. Самым настоящим оловянным голосом дубины служаки, он поинтересовался:
— Так кто ты у нас, милейший, суконный русский али подлинный англичанин?
«Генрих» уже успокоившись, попытался сыграть под дурачка:
— По происхождению я немецкий поданный, но сейчас живу и служу и управе города Луги.
Б-бах! — гулко опустился на стол тяжелый кулак следователя:
— Все-таки решил врать. Усугубляешь вою вину. Ты же сам только что назывался англичанином! И потом — речь у тебя очень культурная, не похожая на мешанина. Думай, как врать поскладнее.
Федор, — это он уже плюгавенькому писарю, — позови-ка сюда местных надзирателей.
Подождал пока придут надзиратели — здоровенные жандармы, кровь с молоком. Сказал им:
— Вот что, ребятишки, энтот злодей решил со мной лукавить. И пока он думает, как поскладней соврать, дайте ему десяток розог! Что б вразумился.
Узник и без того понимавший, что надзирателей для хороших затей не зовут, забился в могучих руках жандармов, в отчаянии закричав с иностранным акцентом (толи немецкий, толи английский):
— Я есть англичанин, то есть немец, вы не имеете права, а-а!
Крепкие надзиратели, привыкшие ломать сопротивление узников, легко его скрутили. А тот, бедолага, и шевелится и не мог из-за кандалов на руках и ногах. А потом пошла массовка — на специально расположенном для этого топчане, его разложили и стали вразумлять под крики Вильямса Алертона (попаданец уже почти догадался, кто это).
И он ведь не злодей. Десяток ударов дали и все пока. А там пусть сам, паршивец, думает — сознаться или терпеть порку.
— Ну что злодей, обдумал? следователь так нехорошо на него посмотрел, добавил: — али еще добавить березовой каши? А чтобы ты лучше кумекал, вот тебе выписка из протокола твоего дружка Стюарта. Со слов дипломата написано:
«а для более лучшего воровства бриллиантов из Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца мне помогал Генрих, он же Вильямс Алертон». Последняя часть предложения была жирно подчеркнута карандашом.
