Питер рассказывал, что сексуальный контакт с его девушкой был единственным теплом, которое он пережил, и что и жизнь без этого не имеет смысла. По-видимому, потребность в телесном контакте была столь сильна, что перекрывала всякие рациональные соображения. Без этого контакта он чувствовал, такую пустоту…» (Мной курсивом выделены платоновские ключевые понятия: тепло, смысл, телесность и пустота. – В. Р.) [Лоуэн, 1999: 34].
Сексуальный контакт шизофреника это некоторый немой разговор проросших в друг в друга совершено по-особому, ризоматически (сейчас мы скажем, как именно) антиструктурированных тел. Для шизоида половой акт символичен, он этим доказывает себе, что он существует и что-то значит. Для шизофреника половой акт это нечто вроде разговора по душам, ведь шизофреники (во всяком случае, в остром состоянии) лишены способности разговаривать нормальным человеческим языком с нормальными людьми, в этом трагедия их постсемиотической трансгрессивности. Взаимное прорастание от одиночества в поисках покоя смысла жизни, отсутствие прямых линий, отсутствие структуры, шизоидной жесткости.
В своей книге «Ризома» Делез и Гваттари все время противопоставляют и сополагают само понятие ризомы с генеративной грамматикой Хомского во всей ее жесткости выведения поверхностных структур из одной глубинной структуры. Для ризоматического способа существования, а это шизофренический способ существования, потому что Делез и Гваттари мыслители-шизофреники и мыслители о шизофрении – они изобрели шизоанализ и написали книгу «Капитализм и шизофрения», которая в чем-то, может быть, одним только углом, пересекается с «Расколотым Я» Лэйнга.
Делез и Гваттари связали с личностным типом «шизо-» надежды на возможность освобождения человека и общества от репрессивных канонов культуры капитализма, являющих собой согласно шизоанализу, основополагающие причины процессов массовой невротизации людей [Грицанов, Вашкевич, 2001: 984][42].
И еще очень важно в платоновском понятии телесности и секса, да вообще в литературе модернизма хх века, это антисемейственность и отсутствие направленности на рождение нового существа[43]. Зачем плодить нахлебников – такова логика Прошки из первой части «Чевенгура». То есть телесное соединение, прорастание, симбиоз имеет не генеалогический смысл, но, в то же время и не создан для наслаждения – это способ выживания одиноких, слабых, измученных, усталых, утомленных тел.
И вот Делез и Гваттари пишут о ризоме:
В отличие от дерева[44] ризома не является объектом воспроизводства: ни внешнего воспроизводства, как дерево, корень, ни внутреннего, как структура дерева[45]. Ризома антигенеологична [Усманова, 2001: 666].
Что же такое ризома? Это нечто вроде платоновского обретения «покоя смысла жизни». Здесь нет, повторяю, ни наслаждения, ни направленности на рождение нового существа, здесь чистое выживание слабых, измученных тел. Кирей «не считает себя больше «дорогим человеком», потому что его половые органы ушли внутрь тела Груши, то есть он интроецировал свой шизофренический член в женское лоно подобно тому, как это делает депрессивный человек (в том числе и депрессивный шизофреник), когда он интроецирует в себя утраченный объект любви, чаще всего, мать (поэтому герои Платонова так стремятся обратно в утробу). Но и Кирей получает внутрь себя, внутрь своего туловища, «скопившееся тело» Груши, то есть опять-таки имеет место взаимное прорастание, нелинейное, неструктурированная некая взаимно индуцированная интроекция. А раз интроекция, раз это язык депрессии, то поэтому становится понятной оральная проблематика. Отсюда ясна фраза, которая кажется сначала не идущей к делу: что «его всегда теперь мучила совестливая забота о том, что он недодает Груше пищи и задерживает ее экипировку платьем». Оральность, то есть связанность с питанием, это первая забота депрессивного человека, в том числе и депрессивного шизофреника, так как он регрессировал именно к оральной фазе, а не к анальной, как обессивный невротик, и не к фаллической, как истерик (впрочем, озабоченность «экипировкой платья» это как раз истеро-фаллическая проблематика, более продвинутая по сравнению с оральной). Поэтому тема пищи так важна для поэтики и художественной идеологии «Чевенгура»: они едят так же, как сношаются: не для наслаждения и не для продления рода, а для того, чтобы хоть как-то выжить, чтобы не умереть, не упасть от слабости, истощения, измученности и утомленности.
Делез и Гваттари пишут о «принципе множественности ризомы»:
Когда множественное действительно исследуется как субстантивное, оно больше не связано с Единым как субъектом и объектом, природной и духовной реальностью как образом мира в целом. Множества ризоматичны, и они разоблачают древовидные псевдомножества. Нет ни единства, которое следует за стержнем в объекте, ни того, что делится внутри субъекта, у множества нет ни объекта, ни субъекта [Усманова, 2001: 662].
Но когда нет ни субъекта, ни объекта, это и есть тот тип антисемиозиса, о котором мы все время говорим – это и есть шизофрения, потому что «то, что мы называем душевной болезнью возникает, когда Я больше не может отличить «внутри от снаружи», существование и мир [Бинсвангер, 1999: 181].
– А у нас почта отменена, товарищ, – объяснил Чепурный. – Люди в куче живут и лично видятся – зачем им почта, скажи, пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены.
Этой цитатой начинается Чевенгурская утопия о коммунизме как о такой же своеобразной ризоме, внутри которой коммуникация не нужна, потому что люди и так живут слишком скученно. Вся чевенгурская утопия или антиутопия это попытка соединения одиноких, трагически обездоленных людей, которые для того, чтобы соединиться, сначала хладнокровно перебили коренных жителей города («буржуев») и их осталось 11 человек плюс общая жена Клавдюша с неприличной фамилией Клобзд – итого 12 апостолов коммунизма.
Ненужность коммуникации внутри ризоматического комплексного тела тоже носит шизофренический характер. Еще Ю. М. Лотман любил говорить, что когда коммуникация слишком понятна, она неинтересна, тривиальна, а когда ничего непонятно, то коммуникация невозможна – это и есть шизофрения.
М. Дмитровская пишет об этом телесно-церковном чевенгурском коммунизме как о соединенности тел:
Платонов исследует различные возможности восстановления человеком утраченной целостности. <…> В <…> романе «Чевенгур» рассматривается путь этический – избавление от себя посредством соединения с другими людьми. <…> Понимание коммунизма его «апостолами» является по сути религиозным. Чевенгурский коммунизм продиктован желанием разорвать привычный круг земного существования, обрести бесконечность, устранить разорванность человеческого бытия, победить неизбежность смерти. Для этого должна быть побеждена отдельность существования человека, его оторванность от других.
Стремясь избавиться от своего одиночества и отъединенности, человек обращает свой взор на другого человека, но наталкивается на непреодолимое препятствие – пространственную отделенность людей друг от друга. <…>
Чевенгурская утопия знаменует собой порыв к преодолению фундаментальных основ человеческого существования. Пространственная отграниченность тел невыносима для жителей Чевенгура, поэтому их усилия направляются на ее уничтожение. <…> Уничтожение пространства понимается чевенгурцами буквально. Их цель «жить в товарищеской тесноте» (с. 367). (Понятие тесноты, таким образом, у Платонова амбивалентно и в последнем случае смыкается с представлением о тесноте в материнской утробе.) Чевенгурцы усердно трудятся на субботниках, стараясь «потеснее» перенести дома, «чтобы ближе жить друг к другу» (с. 449). Город стягивается в одну точку: «…дома стояли без улиц, в разброде и тесноте, словно люди прижались друг к другу посредством жилищ» (с. 460). Подобное «сплочение города в тесноту» (с. 498) вызывает изумление у прибывшего в Чевенгур Сербинова. Он недоумевает, отчего «город стоит на просторе, а построен тесно». «Мы живем меж собой без паузы», – отвечает Чепурный (с. 526). <…>
Если жизнь в тесноте призвана свести на нет разделяющее людей пространство, то в пределе это должно иметь своей целью соединение тел, уничтожение физической границы между ними. Но чем сильнее это желание, тем отчетливее сознание отдельности своего тела, его жесткой отграниченности. Свои самые сокровенные мысли на этот счет Платонов отдает «чевенгурскому философу» Якову Титычу. <…> Вот как описывается его состояние во время болезни: «Яков Титыч вздохнул, жалея свое тело и тех людей, которые находились вокруг него, он видел, что сейчас, когда ему так скучно и больно, его туловище лежит одиноким на полу и люди стоят близ него – каждый со своим туловищем, и никто не знает, куда направить свое тело во время горя Якова Титыча» (с. 491)[46]. Присутствующий здесь же Чепурный понимает, что устройство коммуны нисколько не решило этой фундаментальной проблемы, ведь «туловища живут отдельно – и беспомощно поражаются мучением, в этом месте люди нисколько не соединены…» (с. 491–492). Именно раздельное существование людей, их отпадение от Единого влечет за собой конечность человеческой жизни, порождает болезни и неизбежность смерти. Переноской домов устранить это невозможно, на что и указывает Яков Титыч Чепурному: «Ты тут одни дома с мебелью тронул, а туловище как было, так и мучается» (с. 492).
В последовательном ряду решения проблемы отдельности человеческих тел у Платонова возникает тема промежуточного, соединительного вещества. Пусть наличие разделяющего людей пространства неизбежно, но оно должно быть заполнено. Этой цели и призван служить коммунизм.
Вопрос об области бытования коммунизма представляет собой загадку для героев Платонова, которые в соответствии с нормами архаического мышления тщатся не просто ощутить, но и увидеть коммунизм, представить его конкретно. Местонахождение коммунизма составляет для них загадку: «Чепурный … не мог ясно почувствовать или увидеть коммунизм в ночном Чевенгуре, хотя коммунизм существовал уже официально» (с. 463). Это же ощущение испытывает сначала Александр Дванов: «…коммунизма в Чевенгуре не было наружи, он, наверное, скрылся в людях, – Дванов нигде его не видел» (с. 470).
Так коммунизм получает у Платонова точную пространственную локализацию: он находится в телах людей, где одновременно является и чувством, и веществом. Существование коммунизма как чистой идеи непонятно для чевенгурцев, его надо, по словам Копенкина, спускать «из идеи в тело – вооруженной рукой» (с. 373). Александр Дванов заботится о питании для чевенгурцев, потому что в каждом «теле живет вещественным чувством коммунизм» (с. 497). «Разве в теле Якова Титыча удержится коммунизм, когда он тощий?» – размышляет Пиюся (с. 497). «Коммунизм ведь в теле у меня – от него никуда не денешься», – говорит Луй Гопнеру (с. 394). Получить свое внешнее существование коммунизм должен, выйдя из тел людей и соединив их между собой. Невозможность помочь больному Якову Титычу связывается с тем, что коммунизм «не стал еще промежуточным веществом между туловищами пролетариев» (с. 492). <…>
Однако коммунизм, находясь в телах пролетариев, не является раздробленным. Он обладает и некоторым сверхсуществованием, но и в качестве единой сущности имеет отношение к телесности составляющих его людей. Так, Александр Дванов думает «об этих людях как о частях единственногосоциализма» и представляет себе «их голые жалкие туловища существом социализма» (с. 496). Он чувствует, что должен «беречь коммунизм без ущерба, в виде его первоначальных людей» (с. 498).
Итак, с одной стороны, коммунизм – это некоторая единая сверхсущность, к которой телесно приобщены составляющие его люди, с другой – коммунизм находится в каждом из людей и соединяет их между собой. Эти свойства чевенгурского коммунизма позволяют усмотреть прямую аналогию между ним и пониманием Церкви в христианстве. Подобная двойственность в определении Церкви стала объектом внимания богословов, начиная с апостола Павла. <…> В своих посланиях апостол Павел указывает, что Церковь имеет свое собственное метафизическое существование, но одновременно связана с людьми, которые в нее входят. Но и как самостоятельная сущность Церковь связана с принципом телесности, есть Тело по своему существу. Церковь есть Те л о Христово (Еф. 1, 21–22). Каково же отношение Церкви и верующих? Церковь есть совокупность верующих, которые и составляют единое Тело Христово: «…мы многие одно тело» (i Кор. 10, 17); «…мы многие составляем одно тело во Христе» (Рим. 12, 5). Составляя Тело Христово, верующие являются его членами: «Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело – Так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело. <…> Те л о же не из одного члена, но из многих» (I Кор. 12, 12–14); «И вы – тело Христово, а порознь члены» (i Кор. 16, 27). <…>
Чевенгурцев должен телесно соединить коммунизм – подобно тому, как Христос объединяет верующих, уничтожая их отдельность и составляя из множества тел одно: «А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки кровию Христовою. Ибо он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду…» (Еф. 2, 13–14). Коммунизм существует в телах чевенгурцев – точно так же, как Христос живет в каждом верующем, благодаря чему возможно их единение, ср.: «Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас. <…> А если Христос в вас, то тело мертво для греха…» (Рим. 8, 9–10). Ср. также: «…возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью» (Филипп. i, 20).
Примечателен ответ Дванова на вопрос Копенкина о том, где коммунизм в Чевенгуре и почему его не видно. Дванов указывает, что коммунизм нужно искать в первую очередь в себе самом, в своем дружеском чувстве: «После буржуазии коммунизм происходит из коммунистов и бывает между ними. Где же ты ищешь его, товарищ Копенкин, когда в себе бережешь?» (с. 490). Эти слова Дванова перекликаются с соответствующим местом из Первого послания Иоанна: «Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает…» (1 Иоан. 4, 12). Сходное место есть и в Деяниях, где описывается приход апостола Павла в Афины и допрос его в ареопаге о сущности того учения, которое он проповедует. Апостол отвечает, что, осматривая святыни в Афинах, нашел жертвенник с надписью: «неведому Богу». Ап. Павел проповедует именно этого Бога, которого афиняне, не зная, чтут. Бог этот неведом, потому что «будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет <…> Он и не далеко от каждого из нас: ибо мы им живем и движемся и существуем…» (Деян. 17, 24, 27-28).
В христианстве приобщенность верующих к Телу Христову и одновременно телесное присутствие Христа в каждом находит свое отражение в таинстве евхаристии, когда съедаемый хлеб и вино становятся плотью и кровью Господней: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая его ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое» (Мф. 26, 26). У Платонова по отношению к революции и коммунизму тоже звучат евхаристические мотивы. Революция представляется как природное явление и, кроме того, телесно, ср.: «Дванов объяснил, что разверстка [т. е. хлеб] идет в кровь революции и на питание ее будущих сил» (с. 325). Вместе с тем революция, сама становясь хлебом, идет на питание людей и становится «плотью тела», ср.: «…революция прошла, урожай ее собран, теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы коммунизм стал постоянной плотью тела» (c. 471).
Таким образом, чевенгурский коммунизм есть новая Церковь, в которой, как и в Церкви христианской, должна быть преодолена раздробленность человеческого рода и восстановлено первоначальное единство. Телесности каждого человека, его отдельности противопоставлено собирание тел в единое Тело. В христианстве это Церковь, единое Тело Христово, в Чевенгуре – Единый Коммунизм [Дмитровская, 1999: 196-199].
