Мифологическое описание принципиально монолигвистично – предметы этого мира описываются через такой же мир, построенный таким же образом. Между тем немифологическое описание определенно полилингвистично – ссылка на метаязык важна именно как ссылка на иной язык. <…> Соответственно и понимание в одном случае [немифологическом. – В. Р.] так или иначе связано с переводом (в широком смысле этого слова), а в другом же [мифологическом. – В. Р.] – с узнаванием, отождествлением [Лотман, Успенский, 1992: 58].
Однопорядковость языка при экстраективной идентификации сказывается, в частности, в том, что в речи мегаломана, по-видимому, исключены пропозициональные установки. Во всяком случае, трудно представить в такой речи высказывания типа:
1. Я полагаю, что я Наполеон.
2. Мне кажется, что я Наполеон.
3. Я убежден, что я Наполеон.
Можно предположить, что клинический мегаломан (паралитик или парафреник) теряет способность логически репрезентировать свою субъективную позицию как говорящего, так как в последнем случае ему пришлось бы разграничивать значение и референцию, то есть тот факт, что он о чем-то говорит, и содержание того, о чем он говорит, – с референцией к внешнему миру, поскольку именно это различие между внешним миром (областью экстенсионалов) и говорением о внешнем мире (областью интенсионалов) в данном случае и утрачивается. Истинность того, что говорится в мегаломаническом высказывании, не подлежит верификации и гарантируется самим фактом говорения. Поэтому языковые возможности классического психотерапевтического воздействия на такое сознание также утрачиваются, поскольку психотерапия, даже поддерживающая психотерапия психотиков, состоит в обмене мнениями (то есть пропозициональными установками), во всяком случае, в попытке такого обмена. Единственная возможность психотерапевтического воздействия на такого пациента – принятие однопорядковой мифологичности его языка. В этом смысле показателен пример Дона Джексона, который в разговоре с пациентом, считавшим себя богом и вообще отказывавшимся от коммуникации, добился успеха (некоторой заинтересованности со стороны пациента), когда не только признал, что он бог, но передал ему больничный ключ как знак его божественных полномочий [Вацлавик, Бивин, Джексон, 2000: 282–283].
Другими словами, психотик пользуется тем, что обычный язык в принципе позволяет отождествлять имена на уровне интенсионалов, тем, что в принципе возможно сказать «Я Наполеон» в значении «Я похож на Наполеона». Отождествляя уровень интенсионалов с уровнем экстенсионалов, точнее говоря, экстенсионализируя интенсиональный мир (в этом – экстенсионализации интенсионалов – и состоит, в сущности, феномен бредово-галлюцинаторного понимания мира), психотическое сознание открывает себе дорогу к экстраективной идентификации, которая со стороны, здоровым сознанием, воспринимается как парадоксальное (или мифологически-экзотичное) отождествление разных экстенсионалов.
При этом, поскольку различие между значением и референцией в речи мегаломана утрачивается, с точки зрения здорового сознания, то, что проделывает психотик при экстрактивной идентификации, выглядит как приравнивание одного тела, живого, другому телу (давным-давно мертвому или вообще вымышленному), потому что ведь, так сказать, психотическая иллокутивная сила речевого акта, в котором говорящий отождествляет себя с кем-то давно умершим, как раз и состоит в том, что он как бы этим хочет утверждать не только тождество сознаний, но и тождества тел – поскольку имя интенсионально, а тело экстенсионально. (Этот телесный аспект экстраективной идентификации очень важен, и мы вернемся к нему в дальнейшем.)
Если тоже самое переложить на язык семантики возможных миров, то можно сказать, что говорящий является прагматической референциальной точкой отсчета, служащей пересечением возможных миров [Золян, 1991]. Другими словами, когда говорящий отождествляет себя с другим объектом (в данном случае неважно, интроективно или экстраективно, интенсионально или экстенсионально), он присваивает себе вместе с именем (и телом) всю возможную жизнь этого объекта – его биографию, родственников, книги и подвиги. (Как остроумно заметил Борхес, каждый повторяющий строчку Шекспира, тем самым превращается в Шекспира (см. также [Золян, 1988].)
Это особое положение Я на пересечении возможных миров весьма ясно выразил Г. Р. Державин в оде «Бог»:
Последняя строка содержит идею величия, носящую, конечно, интроективный, говоря точнее, гипоманиакальный характер (о связи гипомании и идей величия см. ниже).
Можно сказать также, что, когда психотик отождествляет себя с разными персонажами, то отличие психотика от нормального человека не в том, что нормальный не может отождествлять себя с разными персонажами, но в том, что психотик не понимает разницы между метафорическим (интенсиональным) и буквальным (экстенсиональным) отождествлением. Юнг писал по этому поводу о своей пациентке-портнихе, отождествлявшей себя, в частности, с Сократом:
Она «мудра» и «скромна», она совершила «высшее»; все это – аналогии к жизни и смерти Сократа. Итак, она хочет сказать: «Я подобна Сократу и страдаю, как он». С известной поэтической вольностью, свойственной минутам высшего аффекта, она прямо говорит: «Я Сократ». Болезненным тут, собственно, является то, что она до такой степени отождествляет себя с Сократом, что уже не в состоянии освободиться от этого отождествления и до известной степени считает его действительностью, а замену имен настолько реальной, что ожидает понимания от всех, с кем имеет дело. Тут мы видим ясно выраженную недостаточную способность различать два представления: каждый нормальный человек бывает способен отличить от своей действительной личности принятую роль или ее принятое метафорическое обозначение [Юнг, 2000: 120].
Но почему паралитик и парафреник отождествляют себя именно с великими людьми, в чем смысл и этиология этого величия, которое носит опять-таки сугубо символический характер, так как пациент, чем большее величие он выказывает, тем в более плачевном состоянии он объективно находится?
Отчасти ответить на этот вопрос может помочь рассмотрение динамики хронического шизофренического бреда.
IV
Принято различать три стадии хронического бреда: паранойяльную, параноидную и парафренную [Рыбальский, 1993].
Для паранойяльной стадии характерен бред отношения, суть которого состоит в том, что больному кажется, что вся окружающая действительность имеет непосредственное отношение к нему. Вот пример из «Общей психопатологии» Ясперса:
Больной заметил в кафе официанта, который быстро, вприпрыжку пробежал мимо; это внушило больному ужас. Он заметил, что один из его знакомых ведет себя как-то странно, и ему стало не по себе; все на улице переменилось, возникло чувство, что вот-вот что-то произойдет. Прохожий пристально на него взглянул: возможно, это сыщик. Появилась собака, которую словно загипнотизировали; какая-то механическая собака, изготовленная из резины. Повсюду так много людей; против больного явно что-то замышляется. Все щелкают зонтиками, словно в них спрятан какой-то аппарат [Ясперс, 1994: 136].
Главными защитными механизмами при бреде отношения является проекция и проективная идентификация.
На параноидной стадии бред отношения перерастает в бред преследования. Психологическая мотивировка этого перехода достаточно прозрачна. «Если все обращают на меня внимание, следят за мной, говорят обо мне, значит, им что-то от меня нужно, значит, меня хотят в чем-то уличить, возможно, убить и т. д.». На стадии бреда преследования нарастает аутизация мышления, но внешний мир еще каким-то образом существует, однако это настолько враждебный, страшный, преследующий мир, что лучше, чтобы его вовсе не было. На стадии преследования главными защитными механизмами является экстраекция (бредово-галлюцинаторный комплекс) и проективная идентификация (например, отождествление психиатра с преследователем).
