В сущности, Витгенштейн утверждает здесь следующее. Все предложения равны, нет никакой иерархии и никаких уровней коммуникации. Просто мы помещаем предложение в соответствующий контекст, и этот контекст сам показывает, какому типу высказываний принадлежит данная пропозиция.
Допустим, я говорю кому-то: «Я тебе оторву голову». Серьезно я говорю или шучу, должно быть ясно из контекста. Но какое отношение имеет отрицание Витгенштейном теории логических типов к шизофрении и экстраекции? Увы, самое прямое. Идея о том, что логическая структура сама себя показывает, – одна из самых важных идей «Трактата» – не имела строгого логического смысла и была воспринята логиками как странная и экстравагантная (вспомним, что словом экстравагантность Бинсвангер обозначает одну из определяющих черт в манере поведения шизофреника [Бинсвангер, 1999а]). Противопоставление того, что может быть сказано, тому, что может быть лишь показано, Витгенштейн распространяет на всю область человеческого знания, которое делится на две части: естественнонаучное, о котором можно говорить, и абсолютное аксиологическое знание (прежде всего, этика и эстетика), которое может только показывать себя. Все это Витгенштейн называет мистическим (6.522 Бывает, конечно, нечто невысказываемое. Оно себя само обнаруживает [zeigt sich]; оно мистично) (Перевод мой. – В. Р.) .
И вот мы хотим сказать, что шизофреник реагирует на двойное послание не по Расселу, а по Витгенштейну[4]. В своих реакциях – параноидной, гебефренической или кататонической – он показывает, обнаруживает (zeigt ) логическую противоречивость данного ему сообщения. В предельном случае ему самому кто-то показывает – в виде галлюцинации – неразрешимую противоречивость этого сообщения.
Итак, расселовской позиции логических уровней языка Витгенштейн противопоставляет концепцию сказанного и показанного. Но действительно ли сказанное и показанное так принципиально отличаются друг от друга? Жесты, как показывает современная наука, чуть ли не так же конвенциональны, как слова. Идея Витгенштейна, что все предложения находятся на равном уровне, по нашему мнению, и есть шизофреническая идея. Идея, что логическая структура сама себя показывает – зловещий росток параноидного мышления. (Ср. детскую игру, когда один говорит: «Скажи честное слово», а другой говорит: «Честное слово», но при этом держит за спиной скрещенные пальцы, что является эквивалентом того, что логическая форма, находящаяся в скрытом (за спиной) виде, показывает: это «не считается».) Чтобы понять смысл высказывания, надо убедиться, что показывает логическая структура, есть ли за спиной у собеседника скрещенные пальцы. Этот навязчивый поиск скрещенных пальцев и есть параноидная реакция на высказывание. Шутит он или говорит всерьез? Что он имеет в виду? Как относиться к его словам? Остается сделать еще один шаг. Отказаться вообще от попыток понять речь другого в обыденном смысле. В параноидном или парафренном сознании все тотально символично; каждое высказывание в принципе имеет отношение ко мне, хочу я этого или нет. И в этом смысле не может вставать вопрос об уровнях понимания высказывания – каждое высказывание воспринимается a priori серьезно (ср. характерную постоянную серьезность Витгенштейна, отмечаемую всеми мемуаристами и биографами [Monk, 1991; Людвиг Витгенштейн: Человек и мыслитель, 1994]). То есть все, что я воспринимаю, с одной стороны, направлено на меня, но, с другой – я ничего не могу с этим поделать, потому что все это независимо от моей воли, исходит не от меня (ср. анализ параноидно-парафренного случая П. В. Волковым – пациентка боролась против таинственного заговора, целью которого было сломить ее волю и подчинить личность [Волков, 2000]). Вот это уже и есть экстраекция. Бредовый Другой сначала может говорить («голоса»), но его не видно. Потом он уже – “zeigt sich”. Зрительная галлюцинация – наиболее убедительная экстраективная позиция, потому что видимое более убедительно, чем услышанное. (Я это видел собственными глазами. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.) Галлюцинация служит таким образом подтверждением внешнего мира, хотя это уже не подлинный Umwelt, а альтернативный психотический.
Здесь возможно возражение, что для шизофрении характерны прежде всего не зрительные, а вербальные галлюцинации. Отметим с этой точки зрения два момента. Первый заключается в том, что язык, который субъект слышит при галлюцинациях, это уже не обычный человеческий язык, это язык потусторонний, «базовый», или «фундаментальный», язык, как называл его Даниель Шребер, на котором общаются с другими мирами. В этом языке либо семантика, либо синтаксис, либо прагматика, либо все вместе искажается. Это язык, который описывает психотическую реальность, и речь на этом языке складывается в психотический дискурс (о котором подробно см. [Руднев, 1999]). И второй – галлюцинаторный субъект этой психотической речи. Этот субъект тоже потусторонний: Бог, божественные лучи у Шребера, «силы» у психотической пациентки Вильгельма Райха [Райх, 1999], оракул Лолы Фосс, пациентки Бинсвангера [Бинсвангер, 1999], или просто некая безличная зловещая угрожающая субстанция, как у пациентки Волкова [Волков, 2000].
Коммуникативный смысл вербальной экстраекции как ответа на неразрешимое парадоксальное послание, идущее из обыденного мира, заключается в том, что эта логическая неразрешимость и авторитарность (как правило, автором двойного послания является шизофреногенная мать) гротескно искажается и заостряется и в этом смысле тоже «показывает себя». Ответ на противоречивую речь – это психотический дискурс на «базовом языке», ответ на авторитарное послание шизофреногенной матери – еще более авторитарная фигура галлюцинаторного отца (или Бога, например Бога Отца) как универсального психотического защитника или, по крайней мере, партнера по психотическому диалогу (о роли фигуры отца или его субститутов при психозе см. [Лакан, 1997; Руднев, 1999]). Защитная функция экстраекции, блокирующей шизопорождающее послание, проявляется в том, что она является противовесом неразрешимой жизненно-коммуникативной задаче и в каком-то смысле защитой более эффективной, чем паранойя, гебефрения и кататония. В каком же смысле?
По-видимому, в том, что экстраекция в большей степени позволяет субъекту сохранно существовать в некоем законченном мире, пусть и психотическом. Недаром говорят о галлюцинаторном рае, которого, по словам Блейлера, может достичь только талантливый шизофреник. В определенном смысле таким раем была психотическая система Шребера, которую он по-своему связно и логично описал в своих мемуарах. Подобным раем является любая эзотерическая мистическая система, например метаисторическая концепция Даниила Андреева, описанная им в «Розе мира». В каком-то смысле Даниил Андреев говорит здесь на «базовом языке», слова и пропозиции которого ему сообщили галлюцинаторные голоса и силы. Homo normalis (выражение Райха) не в состоянии понять до конца дискурс Даниила Андреева, когда тот, ссылаясь на свое знание, полученное при помощи псевдогаллюцинаций, пишет нечто вроде: «И тогда наконец третий уицраор испустил дух» [Андреев, 1991]. Но при этом важно, что галлюцинаторная система не только не воспрепятствовала личностной сохранности Даниила Андреева, но, возможно, обеспечила ему эту сохранность в его нелегкой жизни.
То же самое можно сказать и о случае Боэция («Утешение Философией»). Если этот случай действительно имел место, то это была экстраекция, которая послужила медиативным снятием неразрешимого жизненного противоречия.
Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилем на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост, ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей [Боэций, 1990].
