Олдрик злобно оскалился, расхаживая взад и вперед по тесной пещере.

— Вороны тебя подери, — прорычал он. — Вас всех.

— Если, конечно, девушка еще жива, — заметил Фиделиас. — Впрочем, она у нас способная. Если ее взяли в плен, не сомневаюсь, она без труда выживет в одиночку. Не недооценивай ее. Самое большее через два дня мы отправимся ее искать.

— Два дня, — буркнул Олдрик и набычился еще сильнее. — Тогда давай действовать. Сейчас же. Уберем посланных к графу и заберем Одиану.

— Сядь. Отдохни. Наводнение лишило нас лошадей. Нам лучше подождать, по крайней мере пока пройдет гроза.

Олдрик одним шагом одолел разделявшее их пространство и рывком поднял Фиделиаса на ноги.

— Нет, старик. Мы выходим сейчас. Ты найдешь нам соль, и мы пойдем через грозу и покончим с этим делом. А потом ты отведешь меня к Одиане.

Фиделиас сглотнул, стараясь сохранять спокойное выражение лица.

— А что потом?

— Потом я убью всех, кто будет стоять между нами.

— Для нас было бы гораздо безопаснее, если бы мы…

— Плевать я хотел на безопасность, — сказал Олдрик. — Не будем терять время.

Фиделиас выглянул из пещеры. Все суставы его ныли от того, что им уже досталось. Изрезанные ноги нещадно саднили. Он перевел взгляд на Олдрика. Глаза мечника блестели как сталь.

— Ладно, — сказал Фиделиас. — Пошли найдем их.

Амаре никогда еще не было так холодно.

Она плавала в холоде, тонула в нем — в безмолвной, как небытие, ледяной черноте. Образы, воспоминания роились вокруг нее. Она видела себя, бьющуюся с мечником. Она видела, как Бернард поднимается и идет к ним. А потом холод — внезапный, черный, жуткий.

«Река, — подумала она. — Должно быть, это Исана заставила реку выйти из берегов».

Руку ее жгла какая-то огненная лента, но она почти не обращала на это внимания. Так, досадная мелочь. Другое дело тьма и холод — жгучий, ужасающе чистый холод, впитывающийся в ее кожу…

Ощущения расплывались, мешались одно с другим, и она осязала плеск воды и чувствовала пронизывающий, пробирающий до костей ветер. Она слышала чей-то голос, обращавшийся вроде бы к ней, но слова не говорили ей ничего, да и вообще сливались, были совершенно неразборчивыми. Она пыталась спросить что-то у того, кто говорил с ней, но губы отказывались ее слушаться. Какие-то звуки, конечно, вырывались, но слишком отрывистые и неразборчивые, чтобы передать то, что она хотела сказать.

Звуки слабели, а вместе с ними и холод. Неужели ветер стих? Она ощутила под собой какую-то жесткую поверхность, но слишком устала, чтобы даже просто пошевелиться на ней. Она закрыла глаза и попробовала уснуть, но кто-то продолжал трясти ее, не давая провалиться в сон. Забрезжил свет, а вместе с ним кожу начало щипать, колоть. Это было больно, и на глаза у нее навернулись слезы. Разве не достаточно с нее мучений? Разве не достаточно она уже сделала? Она уже отдала свою жизнь — так неужели этого мало?

Сознание вернулось к ней сразу, а вместе с ним — боль, такая резкая, что она задохнулась, охнув от неожиданности. Тело ее, свернутое калачиком, свело жестокой, мучительной судорогой, словно оно пыталось выдавить из себя переполнявший ее холод. Она услышала собственный голос: всхлипы, беспомощные стоны, но ничего не могла с этим поделать — как не могла распрямить тело.

Она понимала, что лежит на камне в одежде, украденной ею в Бернардгольде, — только теперь она насквозь промокла и снаружи на нее наросла корка льда. Ее окружали сводчатые стены из грубого камня — судя по всему, они и защищали ее от продолжавшего завывать ветра. Значит, пещера. И костер, освещавший ее и даривший тепло, от которого по всему телу разбегалась эта колющая боль.

Она понимала, что замерзает и что ей необходимо двигаться, снять с себя мокрую одежду и подобраться ближе к огню, пока она еще не провалилась обратно в темноту, из которой нет возврата.

Она попыталась.

И не смогла.

Страх захлестнул ее. Не возбужденный, не внезапный, как молния, но медленный, холодный, полный неумолимой логики страх. Чтобы выжить, ей надо двигаться. Но она не может двигаться. Значит, ей не выжить.

Ужаснее всего — беспомощность перед происходящим. Она хочет лишь пошевелиться, распрямить сведенное судорогой тело, подползти ближе к огню — простейших вещей, которые она обыкновенно делала автоматически. Но и этого она не может, а значит, умрет. Слезы заволокли пеленой ее глаза — но и слезы были какие-то вялые, безжизненные.

Что-то заслонило от нее огонь. Человеческая фигура. Рука — тяжелая, теплая — восхитительно теплая — легла ей на лоб.

— Надо нам снять с тебя эту одежду, — пророкотал Бернард неожиданно мягко. Он шагнул к ней, и она почувствовала, что он поднимает ее — легко, как ребенка. Она попыталась сказать ему что-нибудь, но смогла только съежиться еще сильнее и беспомощно всхлипнуть.

— Знаю, знаю, — пророкотал он. — Ты отдыхай. — Стащить с нее обледеневшие штаны оказалось делом сложным, но не слишком: они были ей велики. За штанами последовало все остальное, пока она не осталась в одном белье. Руки и ноги, казалось, уменьшились в размерах, так они сморщились. Пальцы распухли.

Бернард снова опустил ее, на этот раз ближе к огню, и тепло окутало ее, снимая напряжение в сведенных мышцах и связанную с этим боль. Наконец-то она хоть отчасти смогла совладать со своим дыханием, хотя дрожь все не проходила.

— Вот, — сказал Бернард. — Эти тоже промокли, но я подсушил их немного перед костром.

Он снова приподнял ее, накинул рубаху — немного сырую, но теплую от огня. Он не стал продевать ей руки в рукава — просто завернул ее в рубаху как в одеяло, и она блаженно свернулась в ней. Потом открыла глаза и посмотрела на него.

Она лежала, свернувшись на боку. Бернард сидел, подобрав под себя ноги, протянув руки к огню, раздетый до пояса. Огонь играл на его поросшей темными волосами груди, на его мускулистом торсе, высветил несколько старых шрамов. Кровь запеклась на его разбитых губах, а на щеке темнел огромный синяк; впрочем, такие же украшали его грудь и живот.

— Т-ты нашел меня, — произнесла Амара, помолчав минуту. — Ты вытащил меня из воды.

Бернард посмотрел на нее, потом снова повернулся к огню и кивнул.

— Я не мог не сделать этого. Ты остановила этого человека.

— Только на пару секунд, — возразила она. — Я не смогла бы удерживать его долго. Он мечник. Хороший. Если бы река не вышла из берегов…

Бернард махнул рукой.

— Не этого. Того, который пустил стрелу в Тави. Ты спасла жизнь моему племяннику. — Он посмотрел на нее сверху вниз. — Спасибо.

Она почувствовала, что краснеет, и отвела взгляд.

— О… Всегда пожалуйста. — И после недолгой паузы спросила: — Ты не замерз?

— Немного, — признался он и махнул рукой в сторону одежды, разложенной на камнях у огня. — Брутус пытается перевести часть тепла в камни под одеждой, но, боюсь, в этом он не слишком силен. Ничего, высохнет.

— Брутус? — переспросила Амара.

— Моя фурия. Пес, которого ты видела.

— А, — кивнула она. — Ясно. Дай-ка я. — Она закрыла глаза и прошептала команду Циррусу. Воздух у огня дрогнул, и дым, а вместе с ним и волны тепла потянулись к сохнущей одежде. Амара открыла глаза, полюбовалась работой Цирруса и кивнула. — Так она высохнет быстрее.

— Спасибо, — сказал Бернард. Он обхватил себя руками за плечи, справляясь с дрожью. — Ты знаешь тех двоих, которые гонятся за Тави?

— С ними еще одна. Водяная ведьма. Твоя сестра вышвырнула ее из реки.

Бернард фыркнул, и лицо его осветилось улыбкой.

— С нее станется. А я эту и не заметил.

— Я их знаю, — сказала Амара и вкратце поведала ему все, что знала про Фиделиаса, наемников и опасность, нависшую над долиной.

— Политика. — Бернард сплюнул в огонь. — Я завел стедгольд здесь только потому, что не хотел иметь дел с верховными лордами. Да и с Первым лордом тоже.

— Извини, — сказала Амара. — Все в порядке?