«Я не могу спать. Боюсь, я больше никогда не смогу уснуть. Я не могу забыть образ своего сына. Зачем он мне явился? Что хотел сообщить?

Никельберри оказался хорошим парнем, гораздо лучше, чем я думал. Из всех известных мне прежде поваров я не знал ни одного достойного человека. Он совсем другой. Ребята зовут его Набом. Когда я делал записи в дневнике, он попросил меня написать от его имени письмо матери. Я согласился. Он выразил соболезнования по поводу смерти моей лошади и, чтобы меня утешить, сказал, что плоть кобылы, накормила обессиленных и изголодавшихся людей, которые могли бы погибнуть, не получи они сегодня хорошей пищи. Я поблагодарил его. Мне показалось, он хочет сказать что-то еще, но не знает, с чего начать. Я посоветовал ему прямо выразить то, о чем он думает. Ходят слухи, сказал он, будто у нас нет ни единого шанса выиграть эту войну. Я не стал разуверять его, более того, подтвердил его подозрения, после чего он простодушно спросил: зачем тогда мы продолжаем воевать?

Бот такой обыкновенный вопрос. Прислушиваясь к дождю, барабанившему по палатке, сквозь шум которого доносились стоны раненых, я вновь вспомнил о Натаниэле, который пришел ко мне покататься на лошади, и слезы едва не брызнули из моих глаз, но я сдержался. Я не устыдился их — этот парень, Никельберри, был очень мне по душе, и если бы я заплакал в его присутствии, это не ущемило бы моего достоинства — однако я боялся, что не смогу остановиться.

Я был с ним честен и сказал: «При других обстоятельствах я ответил бы, что во имя правого дела мы должны бороться до последней капли крови. Теперь же, когда я вижу, что в мире нет ничего святого, как, впрочем, никогда и не было, говорю: наша гибель бессмысленна, также как наша жизнь».

Не помню, писал ли я, что парень был слегка навеселе — во всяком случае, мне так показалось, — но после моих слов хмель тотчас с него сошел. Пообещав зайти ко мне завтра, чтобы написать письмо его матери, он отправился спать.

Что же касается меня, то я уснуть не мог. Размышляя над нашим с ним разговором и над тем, что нас ждет впереди, я все больше склонялся к мысли о необходимости сложить оружие и оставить дело, ради которого некогда был готов отдать жизнь, или, говоря другими словами, следуя долгу человека, но не солдата, снять с себя ответственность за судьбы других людей и отправиться своим путем.

Не могу поверить, что это мои слова. Но думаю, именно за тем, чтобы вырвать меня из оцепенения и преградить мне путь, ведущий к неминуемой гибели, явился ко мне и забрал мою лошадь Натаниэль. Ради чего я рисковал своей жизнью? Ради какой цели? Ведь ее никогда не было. А все наши потери и невзгоды были совершенно напрасны».

Взглянув на часы, Рэйчел поняла, что времени осталось ровно столько, чтобы успеть добраться до места встречи, но, не желая расставаться с чтением, она решила прихватить дневник с собой. Как часто случается в это время года, погода на улице внезапно переменилась: теплый ветер над северной территорией штата развеял дождевые тучи, и напоенный влагой воздух был полон свежих ароматов. Едва такси тронулось с места, направляясь в сторону Сохо, Рэйчел вновь достала тетрадь и начала читать.

Битва при Бентонвиле состоялась в понедельник, на двадцать первый день марта 1865 года от Рождества Христова. Сражение это, по всем меркам Гражданской войны, не было ни решающим, ни особо кровопролитным, но оно примечательно тем, что стало последним «ура» Южной Конфедерации. Через тридцать шесть дней генерал Джозеф И. Джонсон на встрече с Уильямом Т. Шерманом в доме Беннета сдал противнику свою армию, и война была окончена.

Капитан Чарльз Рэйнвил Холт отказался от своего намерения дезертировать в ночь перед боем. Коварная мартовская погода внезапно ухудшилась, и он решил, что его шансы уйти целым и невредимым в такой тьме невелики.

Начавшееся на следующий день сражение почти сразу превратилось в бардак. Этому помимо погоды способствовала болотистая, поросшая густым шиповником и перемежавшаяся островками сосняка местность. Столкновения уставших до изнеможения солдат заканчивались сущей неразберихой. Потерявшись в дыме и дожде, солдаты разворачивались и начинали стрелять в своих же братьев, приказы уходили на линии обороны, которых не существовало — земляные работы были закончены только наполовину. Раненых оставили в лесу, который, несмотря на дождь, загорелся от артиллерийского огня, и они заживо сгорели почти на глазах своих товарищей.

Худшее наступило, капитан знал это, но часы шли, и он снова впал в оцепенение, которое охватило его после того, как ему явился образ сына. Было много возможностей осуществить свой план побега, но он не мог заставить себя двинуться с места. И не из страха угодить под шальную пулю. Его тело налилось тяжестью, будто волна заполнила его внутренности свинцом и не давала ему покинуть поле боя.

В конце концов в необходимости побега его убедил повар Никельберри, и не словами, а собственным примером.

Когда на следующий день сгустились сумерки, Чарльз удалился от лагеря, чтобы в одиночестве собраться с мыслями. За его спиной остались люди, которые, собравшись вокруг костров, всеми способами пытались поддержать свой дух: кто-то наигрывал на банджо, чьи-то невыразимо усталые голоса пытались петь. Вдруг из-за деревьев до него донесся странный звук. Он решил, что это призраки, и представил сад в Чарльстоне, где сделал Адине предложение, — много раз он таким способом успокаивал потревоженные привидения, вспоминая дивные ароматы и песнь соловья в ветвях деревьев. Но сегодня он не мог представить ни запахи сада, ни его музыку, будто этот райский сад никогда не существовал.

Погруженный в свои безрадостные мысли, он вгляделся в темноту и вскоре, ярдах в десяти от себя, приметил знакомую фигуру.

— Никельберри?.. — шепотом позвал он.

Человек, едва различимый среди деревьев, застыл на месте.

— Это ты, Никельберри?

Ответа не последовало, но капитан, больше не сомневаясь в том, кто перед ним, сам двинулся ему навстречу.

— Никельберри, это капитан Холт.

Шелест кустов сообщил Чарльзу, что скрывающийся в кустах человек вздумал от него бежать.

— Куда тебя несет? — пытаясь его догнать, капитан прибавил шагу.

Преградивший им путь шиповник помешал Никельберри удрать: он запутался в кустарнике и упал. Отчаянно ругаясь, он безуспешно пытался вырваться из его ветвей.

Вскоре капитан оказался почти над ним.

— Не подходите ко мне! — крикнул Никельберри капитану. — Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Я не хочу никому причинять вреда. Но меня никто здесь не удержит. Слышите? Никто!

— Хорошо, Наб. Только успокойся.

— Я сыт по уши этой войной.

— Говори тише, ладно? Нас могут услышать.

— Вы ведь не собираетесь меня задержать?

— Нет, не собираюсь.

— Но если только попытаетесь, — капитан увидел, как в руках Никельберри сверкнул тусклый изогнутый нож, которым тот разделывал мясо, — я прикончу вас прежде, чем меня схватят.

— В этом я не сомневаюсь.

— Мне уже на все наплевать. Слышите? Я готов на все, лишь бы отсюда выбраться. И не собираюсь больше ждать, пока меня укокошат.

Не имея возможности в темноте разглядеть выражение лица Никельберри, капитан легко представил его широкое, выразительное лицо, в нем была какая-то хитринка и одновременно твердость воли. Чарльз решил, что тот мог вполне составить ему неплохую компанию, — если им посчастливится выбраться, смекалка повара может пригодиться.

— Хочешь бежать в одиночку?

— А?

— Можно было бы сделать это вместе.

— Вместе?

— А почему нет?

— Капитан с поваром?

— Между нами не будет различий. Если мы сбежим, то оба станем дезертирами.