Пока я пытался интерпретировать странное выражение лица и представить, кто тут кому кем приходится, Синклер, Йован и Борис начали обсуждать план действий. И часть стартового обсуждения я благополучно прослушал. Вернул меня к реальности Йован, ткнувший мне в бок локтем.

— Лебовский, ты уснул что ли? — спросил он. — Что насчет бухла? Ты пить-то умеешь вообщем? Сможешь выдержать пьянку с закаленным в боях алкашом?

— Сложный вопрос, — сказал я. — Если надо спортивно перепить, то нет. Если можно прикидываться, то запросто…

— Ты вообще слушал, о чем мы говорили? — Синклер встал и навис надо мной.

— Сорян, отвлекся, — я развел руками.

— Повторяю тогда еще раз, специально для тебя, Лебовский, — Синклер зло прищурился. — Инфа по Катьке Крюгер, если она вообще существует, может быть только в одном месте — в так называемом «дальнем ящике» архива. А вход туда закрывает наш кучерявый цербер, Бабка-Ёжка. Нас он всех знает и на дух не переносит. А ты человек новый, можешь попытаться его обаять и убедить пустить тебя в его подвал порыться в бумагах.

— Бабака-Ёжка? — переспросил я.

— Ой, да ладно! Не прикидывайся, что ты не знаешь, кто это! — Синклер криво ухмыльнулся. — Его все знают! Неделю назад только его с дерева снимали, когда он кричал про имперских агентов влияния в руководстве университета и шансоны про Мангазею распевал.

— Неделю назад меня еще тут не было, — сказал я.

— А, точно! — Синклер хлопнул себя по лбу. — Все время забываю. Ларошев это. Владимир Гаевич. Бывший декан историко-филологического факультета. С момента, как факультет закрыли, он слегка слетел с катушек в смысле выпивки. И над архивом своим он как Кащей над златом трясется, натурально. Короче, ты берешься его обработать? Чтобы он тебя официально туда впустил? Или нам придется…

Синклер опять многозначительно замолчал.

— Конечно берусь, что за вопрос, — быстро ответил я. — Прямо за завтраком и берусь, он же ходит в столовую завтракать?

— Да, ходит, — закивал Борис. — Как штык. Всегда удивлялся, как ему удается утром вообще отрывать голову от подушки после… всякого…

— Витек тебе его покажет, — Синклер кивнул на своего белокурого миньона. — Тебя к нему в комнату подселили, так что как раз вместе и пойдете. Только в столовой рядом сильно не светитесь, у Бабки-Ёжки на любые заговоры нюх.

«Нелогично, — подумал я. — Если у него чутье на заговоры, то наш детский сговор он с полпинка опознает». Впрочем, я решил не торопиться с выводами и подождать до утра.

Когда мы с Витьком вернулись в свою комнату, третий наш сосед уже давно спал, мирно посапывая. А я же на свою подушку посмотрел с сомнением. Совершенно не хотелось повторения сна про Феодору, как-то… не по себе от него было.

Но на этот раз организм смилостивился, и уснул я как бревно. Кажется, я только закрыл глаза, и вот уже Витек трясет меня за плечо и тихонько бормочет над ухом:

— Лебовский, просыпайся! Завтрак проспим же…

В общем-то можно было и не просить никого показать мне Владимира Гаевича Ларошева по прозвищу «Бабка-Ёжка». Без всяких дополнительный поясений я понял, кто это.

Он сидел за столом возле окна, завернутый с ног до головы в клетчатое шерстяное одеяло, на голове оно смотрелось действительно как бабкин платок. Ссутилившийся, с помятым лицом, он раскачивался вперед-назад и грустно смотрел на свою уже пустую тарелку. Лицо его было очень породистым, оно явно совсем недавно было чуть ли не эталоном красоты. Но сейчас уголки губ были опущены, лоб прорезан глубокими морщинами, кожа посерела, под глазами — темные тени. Если не приглядываться, то можно было подумать, что ему уже за шестьдесят. Вот только вряд ли ему сильно больше тридцати пяти. Декан? Хм, странно…

— Владимир Гаевич? — я остановился рядом с его столом, отогнул полу пиджака и продемонстрировал горлышко фирменной бутылки шустовского коньяка. Синклер, когда мне ночью ее вручил, заговорческим шепотом сообщил мне, что он настоящий, контрабанда из империи. Я глубокой значимости этого жеста не оценил, но вроде как настоящие поклонники коньяка, к каковым по словам Бориса и Синклера однозначно относился Бабка-Ёжка, были бы просто убиты наповал одним только видом этой бутылки и плещущейся внутри нее янтарной жидкости.

— Вы кто? — недружелюбный взгляд Ларошев сфокусировался на мне. — Что вам нужно?

— Я Лебовский, — ответил я. — Богдан Лебовский. Можно я сяду?

— Ты работаешь на Охранку? — взгляд Ларошева стал еще более подозрительным.

— Ни за что! — сказал я, отодвигая стул и присаживаясь напротив него. — Эти мясники устроили за мной настоящую охоту в Новониколаевске. Еле ушел. Столько людей невинных пострадало…

— Лебовский? — переспросил он.

— Да, Богдан Лебовский, — подтвердил я. — Я ехал в Томск, чтобы поступить на исторический факультет, представляете? А когда приехал, то узнал, что случилось… Теперь чтобы остаться здесь, я вынужден выбирать другую специальность. Потому что, видите ли, историю сочли бесполезной. Всем нужны инженеры и бюрократы. А историки не нужны.

Речь я сочинил прямо на ходу. Просто глядя на то, как подвижное лицо Ларошева быстро меняется с каждым моим словом. Его потускневшие глаза с застарелой тоской, залитой бесконечным количеством алкоголя, ожили и засветились болезненным энтузиазмом. Я снова показал ему бутылку, он понимающе кивнул, и мы синхронно поднялись со своих стульев. По правилам университета, пить в столовой алкоголь категорически запрещалось.

На выходе из столовой Ларошев приосанился, снял с головы одеяло. Его кучерявая шевелюра явно нуждалась в расческе, шампуне и услугах хорошего парикмахера. Но сообщать об этих своих выводах бывшему декану историко-филологического факультета я, конечно же, не стал.

Пока мы неспешно шли по парковой дорожке куда-то в сторону Томи, Ларошев рассуждал о важности истории, которую почему-то руководство университета не в состоянии осознать.

— И я бы мог еще понять, если бы ректор был одним из тех твердолобых болванов, которые все измеряют только в деньгах, — было заметно, что Ларошев привык активно жестикулировать, но сейчас ему приходилось придерживать на плечах одеяло, так что активное участие в этом процессе принимали только его шевелящиеся пальцы. — Нет же! Гезехус весьма умен и дальновиден! Что заставляет меня предполагать совсем другие причины этого решения! Вот скажите мне, Лебовский, вы тоже считаете, что история — это совершенно неприбыльная дисциплина?

— Ну почему же, — я пожал плечами. — Насколько я знаю, под землей хранится множество сокровищ, которые легко могли бы покрыть необходимые расходы…

— Что?! — Ларошев остановился и чуть ли не задохнулся от гнева. — Что я слышу?! Скифские ритуальные золотые предметы! Драгоценные гиперборейские артефакты! Таинственные золотые идолы телеутов! И вы предлагаете все эти бесценные сокровища превратить в презренные деньги?!

— Нет-нет, конечно же нет! — горячо запротестовал я, когда понял, что хожу по охреренно тонкому льду. — Я говорю о сокровищах гораздо более поздних, времен баниции, например. Монеты и ювелирные украшения этой эпохи в большинстве своем не имеют никакой исторической ценности. Зато имеют внушительную стоимость в купюрах. А отыскать их…

— Какая изумительная мысль, друг мой, — Ларошев остановился и поднял глаза к небу. — Предлагаю немедленно выпить за это!

Я извлек из кармана плоскую бутылку и со всем уважением протянул ее Ларошеву. Тот внимательно изучил этикетку, потом повернул бутылку и критически осмотрел ее со всех сторон.

— Это подделка, друг мой, — сказал он. — Но в вашем возрасте простительно не отличать настоящий шустовский коньяк от его местно копии, которую разливают в Мариинске.

— Ох… Простите великодушно, — я придал лице самое несчастное выражение, на которое был способен. — Человек, который мне продал эту бутылку, уверял, что она доставлена прямиком из Петербурга!

— Не принимайте близко к сердцу, друг мой! — Ларошев свернул золотую крышечку, потянул носом воздух близ горлышка бутылки, потом кивнул, сделал глоток и протянул ее мне. — Это действительно неплохая подделка. Отличить которую могут разве что знатоки. Более того, некоторые утверждают, что мариинская версия шустовского коньяка превосходит оригинал. Между прочим, мы пришли!