Оказывается, он меня вел к старой деревянной беседке в той части парка, которая примыкает к берегу Томи. Похоже, что когда-то она была частью какого-то ландшафтного дизайна, от которого сейчас осталась разве что задумка. Дикий плющ закрывал большую часть деревянной постройки и маскировал вход. А разросшийся до неприличия куст шиповника залезал своими цветущими ветками прямо внутрь.

— Добро пожаловать в приют моей меланхолии, друг мой, — сказал Ларошев, извлекая откуда-то из-под лавки пузатенькие коньячные бокалы. Он посмотрел их на просвет, удовлетворился чистотой. Потом на облупленных досках стола появилась хрустальная пепельница и длинный деревянный футляр. Старый, надписи уже стерлись. Сигара? Хм…

— Кубинская? — спросил я.

— Уже нет, увы, — Ларошев вздохнул, разливая по бокалам коньяк — От нее осталась только коробочка и ностальгия.

Захмелел он быстро. Гораздо быстрее, чем можно было подумать, буквально с первых нескольких глотков. И вроде вот только что я видел перед собой элегантного, воспитанного и интеллигентного человека с гордым, хоть и помятым лицом, а вот передо мной снова сидит пьющая бабулька с грязными спутанными кучеряшками и мутным взглядом.

Единственное, что утешало — он продолжал говорить, хоть и не всегда связно. Он то рассказывал о том, как просрали Мангазею. То без перехода начинал вещать о скрытых бескрайней тайгой мертвых городах, которые однажды обязательно откроют свои страшные тайны, к которым мы, милостью проклятых российских императоров, окажемся совершенно не готовы. Потом он грозил кулаком иностранным интервентам, зарящимся на сокровища Сибири. Потом снова возвращался к имперской политике, которая последовательно и планомерно уничтожило историю Сибири, сведя ее к ручным поделкам пары десятков безграмотных дикарских племен, так и не придумавших письменность. Потом он вспоминал о недавнем унижении, когда Гезехус объявил о расформировании факультета, и ему пришлось выходить из актового зала под взглядами преподавателей и студентов.

— О, какими злобными глазами они смотрели мне вслед! Как радовались за моей спиной! Какие шепотки поползли… — на глаза Ларошева навернулись непрошенные слезы, он поспешил прикрыть лицо углом одеяла. — Столько трудов псу под хвост… Эти варвары просто свалили все материалы архива факультета в коробки. Представляете, Лебовский?! Бесценные дневники экспедиций, монографии, рисунки, личные дела студентов… Они сказали, что не уволят меня из жалости. Что я могу… Я могу…

— Владимир Гаевич, но ведь это шанс! — сказал я, хлопнув его по плечу. — Книги и рукописи не сожжены, а значит в них еще можно навести порядок! Гезехус закрыл исторический факультет? Ну и хрен с ним! Это совсем не повод прекращать заниматься историей! Нелегально? Тем лучше! Наука контрабандой может гораздо быстрее проникнуть в юные умы…

— Это… это… — Ларошев вскочил. Сбросил, наконец, с плеч дурацкое одеяло, под которым была весьма даже сносного вида полосатая рубаха и слегка мятые, но, похоже, очень неплохого качества брюки. Он коротко обнял меня, потом плеснул еще коньяка в бокалы. — Это отличная мысль, Лебовский!

Я поднял свой бокал, пригубил. Среди друзей моих родителей хватало ценителей коньяка. Но я так и не оценил, чем же хорош этот напиток. Впрочем, я и не стремился, будем честны.

— Может не будем тратить времени? — с осторожным воодушевлением спросил я. Вот сейчас я понимал, что опять вступаю на тонкий лед. К Ларошеву вполне могла вернуться его паранойя, он мог вспомнить, что ни черта обо мне не знает, что я с самого начала повел себя таким образом, чтобы втереться в доверие… Надежда была только на то, что все эти годы ему очень хотелось, чтобы появился кто-то, вроде меня. Юный, восторженный, заглядывающий ему в рот и внимающий с восторгом его речам.

— Вы правы, Лебовский! — Ларошев одним глотком закинул в себя содержимое бокала, сноровисто попрятал все следы нашего возлияния, буквально выхватив у меня из рук бокал, стоило мне допить свою порцию. И стремительно направился по дорожке, увлекая меня за собой. Обратно к корпусам университета.

Я заметил ее издалека. Она стремительно приближалась, ее черная монашеская хламида развевалась, облегая ее фантастическую фигуру. Она шла ко мне, в этом не было никаких сомнения. Глаза сверкали яростью и бешенством. И чем ближе она подходила, тем более явно переносный смысл этого выражения становился прямым — в глубине расширенных зрачков Феодоры вспыхнуло багровое пламя. Ее пальцы заплясали быстрый замысловатый танец.

Это какое-то дежа вю… Темнота. Голоса в соседней комнате и тихий шепот на ухо.

— Тссс! Сделай вид, что ты еще не пришел в себя!

Чья-то горячая ладошка нашла мою руку и сжала. Я осторожно приоткрыл один глаз. Я опять был в лазарете. За стеклянной стеной в свете одинокой тусклой лампочки препирались два человека — кругленький Кащеев и изящный Ларошев.

—…моей девочки, — вполголоса увещевал Ярослав Львович. — Так что прежде чем спускать собак, надо очень внимательно во всем разобраться.

— Ваша так называемая девочка чуть не погубила Лебовского посреди университетского парка, а вам этого недостаточно?! — слышно, что Ларошеву с трудом удается сдерживаться и не повышать голос.

— Владимир Гаевич, я прошу вас лишь не поднимать шум прямо сейчас, — сказал Ярослав Львович. — А сначала расспросить Феодору, в чем дело. Я не верю, что она напала без повода. Она умная девочка, и не просто не могла…

— Вы повторяетесь, Ярослав Львович, — скрипнул стул, видимо, Ларошев поднялся. — Я так и не услышал хоть какого-то вменяемого аргумента, почему я прямо сейчас не должен идти к Гезехусу с требованием, чтобы вашу умную девочку немедленно не отправили в тюрьму.

— Прежде всего, ваш обожаемый Лебовский жив, — Кащеев тоже встал. — Просто подождите, когда Феодору приведут сюда.

— И что тогда будет? — в голосе Ларошева появились язвительные нотки. — Что ей помешает наброситься на нас с вами?

— Здравый смысл, — ответил Ярослав Львович.

— В наличии которого у нее я лично сомневаюсь, — Ларошев усмехнулся.

— Вы сомневаетесь, что у меня хватит сил ее остановить в случае чего? — холодно заметил Кащеев.

Ларошев промолчал. Лизонька крепче сжала мою руку, поняв, что я собираюсь пошевелиться. Я замер. В коридоре раздались шаги. Дверь скрипнула. На несколько секунд воцарилось молчание. Я снова приоткрыл один глаз, чтобы подсмотреть, что там происходит.

В дверях стояла Феодора. Даже опухшие от слез глаза не портили ее миловидное личико. Но вот выражение… Оно было смесью решительности, упрямства, боли и чего-то еще. У меня особо не было времени обдумать произошедшее. Все, что я помнил после того, как в глазах Феодоры засветилось багровое пламя, это дикую всепоглощающую боль и темноту. А потом я снова очнулся здесь.

— Ярослав Львовчи, я должна вам что-то сказать, — Феодора бросила короткий взгляд на Ларошева. — Наедине.

— Нет-нет, Владимир Гаевич, не спешите высказываться, — Кащеев придержал Ларошева за плечо. — Дайте нам всего один час. Обещаю, если вам потом все еще будет хотеться непременно посвятить в это дело Гезехуса, я никоим образом не буду вам мешать.

— Только если с Лебовским все в порядке, — твердо сказал Ларошев.

— Вы можете в этом убедиться прямо сейчас, — Ярослав Львович усмехнулся. — Как я понимаю, последние несколько минут он в сознании и подслушивает наш разговор. Верно, Лизонька?

— Да, Ярослав Львович, — ответила Лизонька и отпустила мою руку. А я открыл глаза и сел. Как-то скрываться больше не было смысла.

— Вот видите, Владимир Гаевич, — Кащеев положил руку на плечо Феодоры. — Побудьте здесь. Мы поговорим и вернемся. Я уверен, что мы сможем разобраться во всем как цивилизованные люди, верно, Феодора?

Но она ничего не ответила. И вообще не пошевелилась. Она смотрела на меня, а в ее глазах я снова увидел те самые отблески багрового пламени. Впрочем, не уверен, что мне не показалось. Уже через секунду ее глаза стали обычными, а лицо стало упрямым и непроницаемым.