Покровители Гегеля располагались на двух разных этажах власти: на одном обеспечивали престиж, на другом — эффективность. Не имея возможности назвать их всех, ни даже с достоверностью определить в качестве покровителей, укажем на некоторых, возможно, главных.

Сначала, на самом верху, канцлер Гарденберг. Если бы прусское правительство возглавлял не он, а какой‑нибудь другой, более реакционный канцлер, не видать бы Гегелю Берлина. Гарденберг гарантировал Пруссии некий умеренный, неявный, двусмысленный либерализм, совершенно — если исключить Саксен — Веймар — для Германии нехарактерный. Король, обязанный Гарденбергу всем, — сохранением короны, могуществом Пруссии, не мог отстранить его от власти ни по моральным соображениям, ни практически, хотя и не во всем одобрял политическую линию своего канцлера, впрочем, довольно изменчивую. Это создало неповторимую ситуацию: Гарденберг, обязавшийся проявлять гибкость и ловкость — качества, которых ему было не занимать — мог не опасаться непрестанно подверженного колебаниям суверена, к тому же не безоглядно доверяющего его политике, которую враги, непомерно преувеличивая, порой даже называли якобинской.

Гарденберг практиковал робкое реформаторство, порождавшее в обществе споры о том, является ли робость врожденной чертой канцлера, следствие ли она его, по- видимому, легкомысленного характера или продиктована внешними обстоятельствами. В своей известной «Записке королю» 1807 года (год публикации «Феноменологии») Гарденберг заведомо осуждал саму идею Реставрации: «демократические принципы в рамках монархического правления, — утверждал он, — такой представляется мне формула, соответствующая духу времени»[261]. Демократия и монархия вперемешку, какая каша! И все же таким образом идея демократии зарождалась в наиболее отчаянных душах. «Демократия», «дух времени» — слова, унаследованные от Французской революции, некоторыми сторонами которой Гарденберг восхищался открыто, — весьма опасный лексикон, который после 1815 г. резал слух прусским князьям, эрцгерцогам, придворным и мелкопоместным дворянам.

Ho Zeitgeist, «дух времени» был одним из главных понятий гегелевской философии истории.

Гарденберг был патриотом и заботился о национальном будущем Пруссии — и шире — Германии. Он разделял опасения Гегеля, изложенные в «Немецкой конституции». Канцлер провел некоторые реформы, как то равенства в налогообложении, свободы предпринимательства, отмены крепостного права, созыва ассамблей нотаблей и т. д.[262] Эти меры были совершенно необходимыми для успокоения недовольного и возмущенного общества. Реформы проводились частично и эпизодически, а потом от них вовсе отказались. Тем не менее Гарденберг временами выказывал примерное политическое мужество и энергию, к примеру, отправив в тюрьму кое — каких строптивых юнкеров и тем навлекши на себя неизбывную ненависть всей касты.

Кавеньяк, возможно, переусердствовал, расхваливая этого «якобинца», но показательна сама возможность подобной похвалы, рисующей образ человека, которого Гегель мог чтить и уважать. Перечисляя разных крупных прусских реформаторов того времени — все заметные фигуры — он пишет: «Гарденберг превосходит их всех широтой ума и тем уровнем, на котором он развивает свои ведущие идеи. Он не только опередил в 1811 г. Штейна и самого Шоена; не только сумел, искусно лавируя, придать прусскому правлению новый политический курс и склонить к нему короля; не только обеспечил доступ к ведению дел единственному человеку, который мог ему наследовать; […] но один с самого начала смог со всей ясностью увидеть, точно и на редкость вдохновенно изложить общие принципы проведения в жизнь того, что он называл восстановлением (regeneration) Прусского государства; и это были те самые принципы, которые провозгласила Французская революция»[263].

Чем бы ни оборачивалось осуществление властных полномочий, нет ничего ни удивительного, ни унизительного для Гегеля в том, что в 1821 г. он преподнес Гарденбергу свою новую «Философию права и государства». Книга представляет собой нечто большее, чем анализ наличной политической реальности, как она на то претендует; она намечает программу, выходящую далеко за рамки этой реальности и, по существу, развивает идеи Гарденберга или, по меньшей мере, трактует проблемы примерно в том духе, который отвечал установкам канцлера.

Насколько известно, королю своей книги Гегель не преподнес, то ли потому, что подобное подношение простого подданного могло быть сочтено неуместным, то ли пожалел лишнего экземпляра какому‑то тупице, то ли — что вероятнее всего — решил, что в прусском правительственном аппарате только Гарденберг с Альтенштейном способны при случае заглянуть в его книгу, оценить в ней некоторые пассажи и — кто знает? — извлечь из них кое- что для себя.

Посвящение, конечно, было хорошо обдуманным и взвешенным: «Мой опыт предполагает попытку понять в существенных чертах очевидное, коего плодами мы пользуемся; я не думаю, что слишком преувеличиваю, если полагаю, что, придерживаясь такого образа действия, ей приличествующего, философия оправдывает покровительство и расположение со стороны государства, которыми она пользуется, и что в своей сфере — в известной мере касающейся интимной природы человека, — философия может стать непосредственной помощницей правительства в его благотворных начинаниях» (С² 213–214).

Это предложение идеологических услуг было выражением вполне заслуженной благодарности. Гарденберг раскрыл над ним спасительный зонтик, защитивший от разверзшихся хлябей реставраторской реакции, это ему, как и стольким другим, обязан Гегель тем, что на него упали лишь несколько капель.

Вполне понятно, что Гегель, превознося заслуги правительства в целом, имел в виду ту в нем политическую фракцию, которой отдавал предпочтение, и прежде всего, речь шла о министре, от которого он зависел, министре образования и культов, Альтенштейне.

Протекция доходила до Гегеля, спускаясь, так сказать, по ступеням, через посредство лиц менее высокопоставленных, чем князь Гарденберг. Подчиненные канцлеру министры располагались ниже, оказываясь ближе к скромному профессору философии.

Альтенштейн — наиболее примечательный человек в этом кабинете, ибо, как сказал о нем Меринг: «Неспроста хотел он быть министром общественного образования в знаменитом государстве обязательного всеобщего школьного образования. Его руководство делами школы было, пожалуй, единственной относительно хорошей стороной ущербного правления прусским государством»[264].

Предлагая Гегелю новую модель достаточно умеренной тактики, которая позволяла понемногу продвигаться вперед, Альтенштейн уже заручился доверием и благоволением короля, осуществив пожелания последнего в области, особенно близкой королевскому сердцу: он подготовил объединение протестантских церквей в Пруссии. В порядке вознаграждения за свершенное — хотя на него «очень косо смотрели реакционеры» — он оставался министром в течение двадцати двух лет вплоть до своей смерти, «сделав Берлинский университет великим». Осуществляя, несомненно с молчаливого согласия сторон, некий размен, он, «если и позволил ортодоксии в лице Хенгштенберга утвердиться на теологическом факультете, то все же защитил свободомыслие Шлейермахера от всевозможных нападок»[265]. По существу, с него сталось бы сказать: «Дайте мне Гегеля, и я отдам вам Хенгштенберга».

Кавеньяк так обобщает его относительные успехи в делах университетов: «В итоге, невзирая на непрестанные доносы ортодоксов и помещиков, добившихся к своей радости санкций для профессора Де Ветте[266], несмотря на бдительность навязанных королем кураторов, прусские университеты сохраняли при Альтенштейне свободу научных изысканий, бывшую предметом их гордости»[267].