Другими словам, он считал график выплат нереалистичным. В краткосрочной перспективе Германия, по его мнению, могла повышать ежемесячные выплаты только благодаря продаже бумажных марок на валютном рынке, что неминуемо должно было приводить к падению обменного курса до тех пор, пока выплаты окончательно не утратят смысл.

Влияние Кейнса на вопрос о репарациях достигло своего пика в августе 1922 года, когда его пригласили выступить на гамбургской “Международной неделе” — неофициальной внешнеполитической конференции германских политиков и предпринимателей. Незадолго до этого, 21 августа, французский президент Раймон Пуанкаре, выступая в Бар-ле-Дюке, потребовал “производственных залогов”^{2063}. Последовавшая пять дней спустя реакция Кейнса на это требование выглядела удивительно. Его представили собравшимся как человека, “благодаря которому в англоязычном мире изменилось отношение к Германии”, и приветствовали бурными аплодисментами — что, вероятно, в какой-то степени повлияло на содержание его речи и могло подтолкнуть его сделать роковое предсказание:

Кроме того, он заявил, что инфляция “не разрушает Германию”:

Его выводы, в сущности, повторяли уже знакомые нам германские требования моратория, кредита и снижения бремени репараций^{2065}.

Безусловно, в своих непубличных высказываниях Кейнс был намного умереннее. Однако воздействие оказывали именно публичные заявления — не в последнюю очередь потому, что он говорил немцам то, что они хотели услышать. Правительство в Берлине поняло его слова как призыв поймать Пуанкаре на блефе^{2066}. Кроме этого, у речи Кейнса были и другие значимые последствия. Среди прочего он заявил, что “близок день торжества научных, административных и деловых навыков… пусть не в этом году, но уже в следующем он обязательно настанет”. Это фактически означало поддержку позиции Варбурга и его окружения, по мнению которых решающий голос во всех вопросах мировой экономики должны были иметь “деловые люди, а не дипломаты и политики”^{2067}. Эти идеи одержали верх в Германии в начале ноября, когда канцлером был назначен Вильгельм Куно, преемник Альберта Баллина в пароходстве Hamburg — Amerika^{2068}. Кейнс, находившийся в Англии, с энтузиазмом приветствовал назначение Куно, призвал нового канцлера “высказываться в открытую” и признался, что “немного ему завидует”^{2069}.

Разумеется, было бы глупо возлагать вину за оккупацию Рура Францией и за окончательный крах германской валюты исключительно на Кейнса. Но он, бесспорно, поспособствовал и тому и другому. При этом, когда оказалось, что Пуанкаре не блефует, это его ничуть не обескуражило. В первые недели французской оккупации Рура он призывал немцев “держаться до конца”, а их правительство — “сохранять спокойствие”^{2070}. Только в мае 1923 года, когда оказалось, что контроль французов над Руром не слабеет, а германская экономика продолжает падать в бездну гиперинфляции, Кейнс признал, что эта стратегия провалилась^{2071}.

Здесь не место описывать события, в результате которых Куно лишился своего поста, а также долгий процесс сворачивания пассивного сопротивления^{2072}. Достаточно сказать только, что отзыв Кейнса об этих событиях в “Трактате о денежной реформе”, опубликованном в декабре 1923 года, определенно выглядит излишне суровым, если учесть его причастность к решению бросить вызов Пуанкаре:

Похоже, в данном случае Кейнс был крепок задним умом. Во время самого кризиса мудрости он явно не проявлял. Почему-то Кейнс не советовал Германии принимать меры по борьбе с инфляцией — вводить кредитно-денежные ограничения и устанавливать налог на капитал — до самого декабря 1923 года. Напротив, он неоднократно поздравлял немцев с тем, что инфляция способствует экспроприации иностранного капитала. Более того, он считал инфляцию успехом с точки зрения экономической дипломатии:

Кейнс заявил в своей речи в Гамбурге в 1932 году, ровно через 10 лет после своего выступления на “Международной неделе”: “За прошедшие годы я неоднократно сомневался в разумности того, что вы называете «политикой исполнения». Если бы я был германским политиком или экономистом, я, наверное, выступал бы против нее”^{2075}.

Человек, которого Кейнс “полюбил” в Версале, называл “Экономические последствия Версальского мирного договора” “завораживающей” работой и “важной вехой послевоенной истории”^{2076}. В этом Мельхиор определенно был прав. Нападки Кейнса на Версальский договор, безусловно, помогли возникнуть тому чувству вины перед несправедливо обиженной Германией, которое так мешало британской дипломатии в межвоенный период. Многие исследователи до сих пор полагают, что причиной германской гиперинфляции были репарации. Например, по мнению Халлера, хотя германский бюджет и без того был не в лучшем состоянии, однако требования союзников заметно усугубили ситуацию^{2077}. Из-за структурного дефицита платежного баланса Германия была вынуждена печатать марки, чтобы покупать твердую валюту. Это приводило к снижению обменного курса, удорожанию импорта и, соответственно, росту цен на внутреннем рынке^{2078}. Барри Эйхенгрин, в свою очередь, прямо утверждает, что репарации “были в конечном итоге ответственны за инфляцию”, потому что без них не было бы бюджетного дефицита^{2079}. Часто также делается вывод о том, что германские правительства, от которых союзники ожидали, что ради выплаты репараций они будут принимать крайне непопулярные решения о росте налогов, не имели другого выхода, кроме как уклоняться от уплаты репараций. Самым простым способом это делать было не пытаться обуздать инфляцию. По словам Грэма, немцы “не без основания считали, что улучшение состояния государственных финансов только ужесточит репарационные требования”^{2080}. Вдобавок в том, чтобы допускать обесценивание валюты, предположительно был политический смысл, так как это подстегивало германский экспорт^{2081}. Его рост должен был влиять на союзников, убеждая их в том, что выплата репараций наносит ущерб их собственной промышленности. Таким образом, как писал Хольтфрерих, обесценивание марки “соответствовало национальным интересам”, успешно убеждая мир “в необходимости уменьшить бремя репараций”^{2082}. Эта стратегия приносила двойную выгоду: изрядная часть предоставленных Германии в это время кредитов не была погашена, что даже дало одному историку повод говорить об “американских репарациях Германии”^{2083}. В своем фундаментальном исследовании германской инфляции Фельдман высказался недвусмысленно: навязанные Германии союзниками условия мира “подразумевали невыполнимые требования и неприемлемые выборы”, а репарации были “негативным стимулом для стабилизации”^{2084}. То есть, как мы видим, аргументы Кейнса по-прежнему живы — спустя 80 лет. При этом историки не осознают, насколько сильно немецкие друзья Кейнса им манипулировали и насколько сильно он ошибался в своем анализе последствий мира.